Марина Чечнева - Повесть о Жене Рудневой
17 июля студентки мехмата и других факультетов уехали на уборку сена в Подмосковье.
В селе девушек разместили по домам, в которых остались одни женщины, старики и дети. Вставали рано, когда солнце только еще поднималось над рекой, роса еще блестела на траве, холодила ноги. Пили густое молоко, заедая теплым из печи хлебом, и с граблями и вилами на плече шли босиком в луга.
В этих замечательных местах все было по-стародавнему неторопливо, спокойно и мирно, здесь не выли сирены, не ходили по улицам настороженные патрули и можно было, пожалуй, забыть о войне, если бы не тревога о тех, родных и близких, кто находился в действующей армии, если бы не плакаты на стенах: «Родина-мать зовет!», если бы не суровые газеты и не скептики-старики, каждый вечер допытывающиеся у «городских»: «Откуда у германца такая сила?» и «Куда смотрели наши?»
Жене, как и большинству девушек, собирать сено и метать стога пришлось впервые. На руках вздулись волдыри, залетевшая за воротник сенная пыль зудила кожу. Комсорг группы студенток мехмата Евгения Руднева старалась не обращать внимания ни на мозоли, ни на боль в пояснице.
Вечера были душные, одолевали комары. Пока два-три ныли над ухом, отвлекали внимание, двадцать других впивались в ноги, особенно доставалось щиколоткам. Никаких средств, кроме ветки, от кровопийцев не было, но ведь долго не помашешь, «руки отмахаешь» — говорили местные. Девушки сидели под пахучими стогами, шею и руки щекотали сухие ромашки. Устало переговаривались, чувствуя, что встать недостанет сил. Однако усталость проходила быстро, и тогда начинали петь. Или слушали Женю, она была главной рассказчицей.
Так было вечером 22 июля. Женя читала стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Гете, рассказывала сказки, и слушали ее со вниманием, забыв о надоедливых комарах.
Неожиданно небо в стороне Москвы засветилось, зашатались, перекрещиваясь, гигантские голубые столбы.
— Учебная тревога.
Но через минуту к голубому свету добавился розовый оттенок, он стал густеть, стал алым.
Девушки поднялись и стоя смотрели на зарево, смысл которого был им понятен. Наконец кто-то сказал вслух то слово, которое никому произносить не хотелось.
— Бомбят!
— Там мама!
— У моей ноги больные — пока встанет, пока спустится по лестнице…
— Как же это, девочки? Уже до Москвы долетают.
— Я не могу, я поеду домой!
— Перестань, куда ты поедешь? Где машину возьмешь? Как будто у других в Москве никого нет.
— Я не могу так, а если в наш… Я пешком пойду.
— Девочки, без паники. Нам нельзя паниковать. Их к Москве не пустят ни за что, помните, какие вокруг батареи, — стараясь говорить как можно увереннее, убеждала своих комсомолок Женя. И думала: «К Москве не пустят, значит, сбросят бомбы на окраины, а мы как раз окраина. Правда, у нас щель замечательная».
Больше часа они смотрели на зарево, тревогу испытывала каждая студентка, две девушки беззвучно плакали. Война, которая до этого дня все еще представлялась им далекой, оказалась рядом с их домом… Сидели молча и думали об одном: «Фронт подошел к Москве. Учиться как прежде и ждать, пока фашист ворвется в город?.. Это невозможно!»
— Пойду кем угодно, кем возьмут; хотелось быть пулеметчицей, но соглашусь и на санитарку, — тихо сказала Таня, самая жизнерадостная, крепкая, круглолицая студентка с двумя толстыми косами (когда она смеялась, почти захлебываясь, то закрывала лицо пушистыми концами своих кос).
Одна из плакавших девушек посмотрела на нее испуганно, прикрыла глаза, из-под ресниц у нее снова потекли слезы.
— Я тоже буду проситься кем угодно, только бы взяли, — сказал еще кто-то.
— Ой, девчонки, вот бы снайпером стать — это да!
— Хорошо бы, да не с нашими показателями. У тебя еще может быть так-сяк, а у меня совсем никуда не годятся.
— Надо проситься в снайперскую школу. Если стрелять каждый день месяц или два, наверное, можно стать снайпером.
— Ну да, а Гитлер тем временем будет ждать, пока ты закончишь свою школу, перестанет лезть на Москву, скажет: «Валентина учится на снайпера, не буду мешать, а когда выучится, подставлю ей свой лоб». Будем делать, что умеем и что скажут.
— Девушек в зенитчицы берут, я слышала.
— Правильно, надо в зенитчицы проситься, чтобы ни один фашист до Москвы не долетел. Какое это счастье, девчонки, самой попасть в одного из этих гадов и увидеть, как он с черным хвостом врежется в землю.
— И маме будет спокойнее: собственная дочка стережет город…
— Что ты, моей только заикнись, что я на фронт ухожу, она умрет от ужаса. Когда сюда провожала, и то плакала.
«Это замечательная мысль, — подумала Женя. — Как я не догадалась, — надо проситься в зенитную артиллерию».
— Представляете, девочки, приняли бы нас всей группой в зенитные войска, наверное целая батарея могла бы получиться, а то и две, — сказала Женя.
Плакавшую студентку ее слова снова испугали.
Зарево над городом стало бледнеть, видимо, пожарные и бойцы ПВО действовали энергично.
В Москву возвращались с неприятным чувством ожидания чего-то недоброго, но все три вокзала были целы и здания на площади стояли как прежде. Когда ехали на трамвае, никаких разрушений тоже не заметили, и постепенно крепла надежда, что свои дома они увидят невредимыми.
Позднее узнали: хотя в первом налете фашистов на Москву участвовало более трехсот самолетов, к столице сквозь заградительный огонь зениток прорвалось всего лишь двадцать шесть бомбардировщиков, но и те, что прорвались, значительного ущерба городу не причинили.
В августе многие студентки мехмата пошли на курсы медсестер и сандружинниц, другие уехали на строительство можайской линии укреплений. Вернувшись из совхоза, Женя зашла в райком комсомола, просила, чтобы ей тоже дали какое-нибудь назначение, но озабоченный какими-то нелегкими делами молодой райкомовский работник с запавшими глазами, не глядя на нее, угрюмо сказал, что раз она комсорг, то должна до особого распоряжения выполнять свои обязанности в университете, что страна сейчас, как никогда, нуждается в новых кадрах специалистов, и что учиться — это тоже дело оборонного значения.
Это, конечно, было так, умом Женя соглашалась, но чувствами примириться не могла.
Занятия в университете на всех курсах начались, как всегда, 1 сентября, но обычной радости никто не испытывал. Обстановка на всех фронтах снова ухудшилась. Чувствовалась близость передовой — малолюдны стали улицы, чаще попадались военные патрули; на улицах начали появляться грузовики — полуторки и трехтонки — с пробитыми осколками бортами и кабинами, с белыми, свежими ссадинами на зеленых досках, увеличилось количество аэростатов заграждения, которые девушки-зенитчицы, словно гигантских лошадей под уздцы, проводили по московским улицам.
После занятий Женя оставалась дежурить на крыше университета. Воздушные тревоги (теперь не учебные) случались по несколько раз в ночь. Начинали хлопать зенитки, а потом возникал звук чужих моторов. Часть фашистских бомбардировщиков прорывалась сквозь заслоны зенитного огня, они сбрасывали на город тяжелые фугасные бомбы, градом стучали по крышам зажигалки. Женя научилась цепко зажимать их щипцами и сбрасывать вниз, на асфальт, или засыпала песком. Бегая по крыше, она не думала о том, что может оступиться и упасть с двенадцатиметровой высоты, что в университет может попасть фугасная бомба, и тогда она погибнет под обломками. Ею владел азарт, азарт игры: надо было поспеть и вправо и влево, а в случае нужды прийти на подмогу девочкам «из своей команды».
Когда налет кончался, студентки, возбужденные, разрумянившиеся, спускались вниз в штаб ПВО, перебивая друг друга, отчитывались перед начштаба и, счастливые тем, что их дежурство было успешным, выходили в университетский сад. Светало. Над Кремлем и вокруг него в небе висели колбасоподобные серые аэростаты воздушного заграждения. Девушки садились на скамейки — расходиться не хотелось — и смотрели на свой университет, ставший теперь, когда они уберегли его от пожара, особенно родным.
В конце сентября, испытывая нехватку в танках, самолетах, артиллерии, стрелковом оружии и боеприпасах, Красная Армия несла тяжелые потери и вынуждена была отступать. Все чаще на улицах появлялись измученные военные, не спавшие сутками, и было видно, что люди вышли из долгих, изнурительных боев.
Войска противника пытались обойти столицу с юга. Над Москвой нависла серьезная угроза, город становился фронтовым — линии укрепления строились по Садовому и Бульварному кольцу.
О чрезвычайной опасности, грозившей Москве и всей стране, писала в те дни газета «Правда». Она призывала покончить с настроением благодушия и беспечности, настойчиво объясняла, что только от мобилизации сил всех и каждого зависит существование Советского государства.
