Александр Лысёв - Не отступать! Не сдаваться!
— Что вы струсили, — охотно подсказал капитан.
— Неправда! Мы организовали круговую оборону и держались, до последнего человека держались.
— А вас каким считать? — укоризненно качая головой, с искоркой насмешки в глазах и уверенностью в своей правоте, спросил капитан.
— По-вашему, я виноват в том, что остался жив? — тихо, с расстановкой произнес Еланин.
— Вы виноваты в том, что погиб вверенный вам полк, — сурово проговорил капитан.
— В таком случае, кого же винить в гибели десятков таких полков? Лишь их командиров? Я, значит, такой-разэтакий, не справился со своими обязанностями, а тот, кто подобное допустил, вроде бы и ни при чем. Так?
Впившись глазами в капитана, Еланин ждал ответа. Но тот, видимо, решив, что разговор зашел слишком далеко, не стал обострять и без того накалившуюся обстановку. Он вынул из верхнего ящика стола лист бумаги и, положив его перед Еланиным, сказал:
— Вот вам бумага, вот ручка. — На белый лист легла авторучка. — Если мало, вот еще. — Капитан вынул еще один лист, положил его рядом с первым и, прихлопнув по обеим листам пятерней, закончил: — Пишите все: начиная с первых минут, где находились, какие принимали меры, от кого какие приказы получали! — Последние слова капитан произнес несколько иным тоном, вскинув брови и подняв вверх указательный палец, подчеркивая подобным жестом и мимикой особую значимость сказанного.
— В общем, все. Ну и таким же образом далее: маршрут отступления, где, когда и при каких обстоятельствах была утеряна связь, как приняли и как разворачивался ваш последний бой. Ясно?
Еланин взял листы, ручку, поднявшись со стула, вместо ответа спросил с нескрываемой иронией и злостью:
— Разрешите выполнять, товарищ капитан?
— Да-да, — будто ничего не замечая, отвечал тот. Даже посоветовал: — Вот тут, по коридору налево, у окна можете и начинать.
Еланин молча направился к двери, нарочно чеканя шаг. Уже выходя, столкнулся с поспешно пробирающимся в ту же комнату низеньким, карапузного вида майором-особистом. Майор бросил на Еланина неприязненный взгляд зло смотревших из-под черного лакированного козырька надвинутой на лоб фуражки не менее черных глаз и, толкнув плечом, прошагал в комнату, захлопнул за собой дверь. Еланин поморщился от недоброго взгляда майора и, недоумевая и проклиная в душе капитана, которому понадобилось, неизвестно зачем, заставлять Еланина писать все то, о чем тот поведал ему десять минут назад (причем капитан в подробнейшем виде и так сам все записывал), направился к окну. Примостившись на подоконнике, принялся писать. Наморщив лоб, скрупулезно извлекал из памяти мельчайшие детали, сопутствовавшие происшедшим событиям. Писал и пытался найти в написанном хоть тень собственных ошибок. И, не находя нигде даже таковой, приходил в недоумение и раздражение от всего того, что происходило с ним сейчас… Подобным образом проработал полчаса. Еланин уже исписал один лист и принялся за второй, когда в коридоре послышались шаги. Ну шаги и шаги — что тут такого, мало ли кто может идти куда-то по своим делам. Однако эти шаги были другие — непохожие на быстрые и деловитые — связного или дежурного, спешащих на доклад. Наоборот, они приближались медленно и в то же время неотвратимо, гулким эхом отдаваясь в голове.
Еланин прекратил писать, сжав пальцами авторучку, замер, весь подобрался в тревожном ожидании, застыл в таком положении. Он боком сидел на подоконнике, сидел без движения, устремив неподвижный взгляд в окно, будучи не в силах не только повернуться, но даже и пошевелиться. Разум как-то мгновенно отключился, лишь с каждым отзвуком разносившегося по коридору удара сапогом о гулко и четко грохотавший паркетный пол все сильнее и сильнее билось сердце, да безотчетная тревога вдруг быстро стала переходить в мгновенно охватывающий, приводящий в оцепенение ужас. Каждая мышца, каждый нерв подобрались и напряглись внутри Еланина. В ту минуту он чувствовал все лишь интуитивно, его разум не подавал никаких причин для беспокойства, тогда как интуиция дала четкое определение — эти шаги предназначены ему. Еще несколько секунд продолжалось леденящее кровь оцепенение. Наконец он резко зажмурился и, так же резко открыв глаза, повернул голову в сторону коридора.
Три темных силуэта различил Еланин в полумраке. Они приближались не быстро, но и не медленно, с той твердой и неподдающейся сомнению уверенностью, что дойдут до своей цели при любых обстоятельствах. И они были уже рядом…
Первым в полосу падавшего от окна света вошел лейтенант. Он остановился, двое других стали у него за спиной. Все трое в той же форме, что и беседовавший с Еланиным капитан; все трое смотрят так же, как и встретившийся в дверях Еланину майор. Они еще не произнесли ни слова, а Еланин уже знал — они пришли за ним, пришли, чтобы увести в сумрак этого коридора, и, как только он переступит светлую полоску, прошлое исчезнет навсегда. За эти последние до развязки секунды он мысленно уже отказался от прошлого, успел смириться с происшедшим и даже с горькой для себя иронией мысленно отметил: а что же он еще мог ожидать? Только это и больше ничего. Так было со многими, теперь так будет и с ним.
Но все, вот он, конец.
— Подполковник Еланин? — будничным голосом спрашивает лейтенант.
— Да.
— Вы арестованы. Сдайте оружие.
Еланин снимает ремень с кобурой и портупеей, передает лейтенанту. Тот перебрасывает все это через согнутую в локте левую руку, коротко говорит: «Пройдемте» — и сам первым идет вперед. За ним Еланин, за его спиной двое охранников. Вспомнив про оставленные на подоконнике листы, Еланин на мгновение останавливается, смотрит из темноты на светлый прямоугольник окна. Но он уже за чертой, до этого света ему не добраться. Как не добраться и до выделяющихся на белом подоконнике торопливыми, неровными строчками листов. Два недописанных листа никому не нужной и никого не интересующей правды. Еланин поворачивается и под недовольный окрик охранника «Пошел, пошел» исчезает в темноте…
Потом… Потом было страшно. Больно и страшно. Иллюзии о, может быть, все-таки сносном обращении на первом же допросе рассеял сваливший Еланина со стула удар по лицу, когда на вопрос, какие он получал задания от немецкой разведки, Еланин ответил, что не понимает, о чем идет речь. И пока двое здоровенных парней, находившихся тут же, от одного из которых (по едва заметному кивку следователя) Еланин получил тот первый неожиданный удар, водворяли подполковника на прежнее место, следователь принялся очень споро и доходчиво объяснять. Все выходило стандартно просто: полковник Даниленко, командир дивизии, одним из полков которой командовал Еланин, еще перед войной был завербован немецкой разведкой.
В силу этого он предательски снизил уровень боевой подготовленности личного состава, материальной части, вел сам и с помощью вступивших с ним в сговор лиц разлагающие моральный дух советских воинов разговоры и т. д. Одним словом, развернул широкую вредительскую деятельность, направленную на подрыв боевой мощи Красной Армии. Среди таких «вступивших в сговор лиц» числился и подполковник Еланин. На вопрос же Еланина, какие против него имеются доказательства, следователь отвечал, что бездействие Еланина в качестве командира полка за первые десять дней войны является хорошо продуманной изменой, согласованной с командованием дивизии.
— Да вы же сами были правой рукой Даниленко! — наседал на Еланина следователь, маленький лысоватый человек с коротенькими усиками «под Берию».
— Пусть мне об этом скажет лично полковник Даниленко. — Еланин вытер кровь с разбитой губы.
Следователь отвечал, что полковник Даниленко это подтвердить не может, потому что сдался в плен немцам. Дальнейшую болтовню следователя Еланин уже не слушал. Лишь под монотонный говорок представился ему мысленно его бывший комдив и подумалось, может ли такой человек сдаться в плен. Всему сказанному в этом кабинете относительно Даниленко Еланин не придавал никакого значения. Тот факт, что все это ложь с начала до конца, не требовал для него никаких доказательств, просто сам себе хотел ответить на вопрос: мог или не мог Даниленко добровольно оказаться в плену. Ведь для этого совершенно не обязательно быть «немецким шпионом». Многие, не выдержав навалившийся на них кошмар первых дней войны, выбирали плен. И Еланина интересовала лишь эта сторона: мог или нет? И вспоминая их последнюю встречу, если подобное можно назвать встречей, когда под шквалом огня на КП дивизии Даниленко, раненный в голову и руку, но продолжавший командовать, отдавал Еланину приказания, вспоминая твердость его слов и решительность действий, сейчас, сидя в этом кабинете, Еланин с уверенностью себе отвечал: нет, подобное невозможно, этот человек лучше изберет смерть, чем плен. И грош цена всему сказанному здесь следователем: в глазах Еланина ему никогда не удастся никакими доводами оклеветать Даниленко. Может ли он, Еланин, после всего услышанного и происшедшего здесь верить в то, что эти люди поставят все на свои места? Бесспорно, нет.
