Марк Хелприн - Солдат великой войны
– Они падают на Италию?
– Наверняка падают. Вероятно, их можно увидеть в научных музеях.
– На города?
– Не знаю. А что? Ты встревожился? Думаешь, стоит носить каску?
– Нет. Просто хочется увидеть хоть один после того, как он упадет. Он же не может знать, что происходит, так? Летел в космосе миллиард лет, оставлял позади по миллиону километров каждый час, ни тебе воздуха, ни звука, ничего, кроме проплывающих мимо планет. А потом – бум! Он замирает на полу мясной лавки на Трастевере, и несколько старушек и кошка пятятся к стене и кричат, потому что он разбил мясной прилавок! Мне было бы действительно грустно после миллиарда лет полета обрести покой среди свиных отбивных, но очень хочется прикоснуться к нему, почувствовать, какой он после стольких лет пребывания в свободном пространстве. О, Мадонна! Надеюсь, он меня не укусит.
– Жди в мясной лавке, – предложил Алессандро.
– Не знаю. Лучше побыть на работе. Я уже скучаю по пропеллерам.
– Но тебе же не разрешают к ним прикасаться.
– Приятно быть рядом. Когда-нибудь я сам буду их делать. Почему эти метеориды так отражают свет?
– Метеориты. Они не отражают. Только кажется, что отражают. Светятся от нагрева.
Николо вернул очки.
– Когда вернусь в Рим, закажу себе такие же. Ушел всего-то два дня назад, а уже так хочется обратно.
– Это Рим. С ним так всегда. Город – как семья, как подруги, влюбленные, дети. Не могу сказать, почему, но раскрывается перед тобой с изяществом воды, бьющей из фонтана. Я так думаю о Риме, потому что столько жил в нем ребенком, влюбленным, отцом, другом, и эти мои ипостаси отражаются и отражаются эхом, которое я буду слышать, пока не умру.
– Что произошло? После того, как женщина спросила: «Вы ее знаете?» Это была Ариан?
Алессандро замялся, закрыл глаза и улыбнулся.
– Да. И ребенок у фонтана был моим сыном. Я не хотел пугать его, поэтому ничего не сказал. Сдержал эмоции. Не схватил на руки. Наклонился и взглянул в лицо. Такое удивительное. Такое прекрасное. Такое круглое. Как мордочка у бурундука. Маленькие ножки, пухлые, как сосиски. Пальчики такие тоненькие. Ноготки такие маленькие. Я сказал: «Послушай, ветра нет, и твой корабль прибило к центральной части фонтана. Нам нужна длинная палка». Неподалеку я увидел дворника. Подбежал к нему и дал ему какие-то деньги, думаю, пачку денег, потому что ничего не соображал, схватил грабли с его тележки и побежал обратно к фонтану, наклонился над водой и осторожно подтянул кораблик, паруса которого надулись под легким ветерком. Я понимал, что ничего не смогу объяснить этой женщине, кузине, о которой Ариан никогда не упоминала, ни кто я, ни что произошло. Удовлетворился тем, что играл с Паоло, пока она читала газету. Произошло это более сорока лет назад, но я все очень хорошо помню. Мы гоняли шхуну по периметру фонтана, потому что там паруса лучше всего ловили ветер. К нему в туфли то и дело попадали камешки, и всякий раз мне приходилось снимать с него туфлю и вытряхивать камень. «Как зовут твою маму?» – спросил я. Он ответил: «Мама». А когда я спросил, как зовут папу, молча посмотрел на меня. «Ариан дома?» – спросил я кузину, когда она начала собираться. «Должна вернуться к нашему приходу», – ответила она. «Можно мне пойти с вами?» «Разумеется», – кузина, конечно, гадала, кто я такой, но никаких вопросов не задавала, пока мы пересекали территорию Виллы Боргезе, а потом шагали по улицам. Я уже начал думать, что жестоко ошибся и не узнаю мать мальчика, когда увижу ее. Они жили на первом этаже, и около двери крепилась сверкающая овальная табличка с номером дома. Кузина позвонила, чтобы дверь открыла Ариан. Окажись я нежеланным гостем, они бы завернули меня с порога. А может, кузина знала, что Ариан принимала ванну. Она принимала ванну и предстала передо мной по прошествии стольких лет с мокрыми волосами и завернутая в полотенце. Дверь открылась. Все вышло так странно. Пока я разыскивал ее, она понятия не имела, что я жив. Меня нигде не нашли после воздушной атаки, и она думала, что меня убили вместе с сотнями тех, кто погиб в той деревне, когда многих изувечило до неузнаваемости. Выживших отправили в Тренто, потом в Верону, и в суматохе меня внесли в списки убитых. По возвращении в Рим я узнал, что итальянская армия записала меня в убитые в Грюнзе на наблюдательном посту и на Чима-Бьянке. То, что меня, согласно донесениям, убили трижды, не вызвало сомнений в достоверности этих донесений, наоборот, только добавило убедительности. В армии нисколько не сомневались, что тот, кого убили три раза, мертвее любого другого, убитого лишь единожды. Я не стал менять свой статус. Тревожился из-за того, что станет известно о моем дезертирстве, да и в годы после войны никто – во всяком случае, никто из бывших солдат – не мог гарантировать, что его не призовут вновь, все равно по какой причине. Как выяснилось, в окне дома, который разбомбили, я все-таки видел Ариан, а вот с восприятием времени произошла накладка. Она успела пробежать два пролета и торопилась ко мне, но коридор, который вел к парадной двери, перегородили носилки, и она развернулась, чтобы выскочить через черный ход. Услышала, как бомба пробила крышу. Сказала, что по звуку это напоминало треск проломленной корзины. Потом услышала, как бомба пробивает потолки. Эти звуки напоминали шуршание карт, когда тасуют колоду. Взорвалась бомба в комнате на первом этаже, которая раньше служила гостиной. Внутренние стены швырнуло на внешние, и дом обрушился. Ариан в момент взрыва оказалась в дверном проеме, и взрывной волной ее отшвырнуло на десять метров от дома. Приземлилась она на траву, где и осталась лежать, не в силах сдвинуться с места, едва дыша. В доме всех или раздавило, или сожгло, от них ничего не осталось. И теперь в Риме, в жаркий июньский день, она внезапно стояла передо мной, в полотенце. Я прижимал ее к себе… не отпускал. Должно быть, час. Она не могла говорить, потому что всякий раз, когда пыталась что-то сказать, начинала рыдать. Полотенце сползло, и она уже прижималась ко мне обнаженной. Кузина стояла, открыв рот, а Паоло, наш сын, крепко обнимал мать за шею, потому что она плакала, и не обращал внимания на столь странные обстоятельства. Она плакала. Плача, иногда смеялась, но не много, и ребенок плакал и гладил ее по волосам, и я, меня тоже раздирали эмоции, но при этом я думал о картине, и, Бог свидетель, Ариан была голой с ребенком на руках, я нашел ее и не мог в это поверить, но нашел, точно нашел, и если ты спросишь меня, как и почему это случилось, я не смогу тебе ответить, но жизнь и смерть связаны, крепко связаны, и никогда не знаешь, чего ожидать, все в руках Божьих, и я ожидал раскатов грома, потемневшего неба, молний, ветра. Случившееся потрясло нас, как и людей из Библии, на которых чудеса так и сыпались, и хотя гроза случилась только следующим вечером, все молнии били в нашу честь, и все удары грома чествовали именно нас.
* * *– Значит, все получилось как надо, – сказал Николо. – Разрешилось наилучшим образом.
Алессандро резко посмотрел на него, словно обиделся, несмотря на доброжелательность реплики Николо.
– Разумеется, не разрешилось. Ты же слушал меня. Как ты мог так подумать?
– Вы же сказали… вы сказали, что нашли ее, как на картине. Это же здорово: женщина, ребенок, вы пережили войну, вы ждали, вы нашли ее. Вы же не думали, что все так хорошо сложится?
– Если бы на этом все и закончилось, но не заканчивается, и никогда не закончится, – ответил Алессандро. – Как насчет остальных: Фабио, Гварильи, Гитариста, двух миланцев, Рафи? Я же тебе говорил. Взгляни на Персеиды. Ты видишь, как они вспыхивают много раз в секунду. Они завершают свое долгое и безмолвное путешествие быстрее, чем улавливает глаз, но, если смотреть часами, потерь не наберется и на несколько дивизий. Каждая вспышка – все равно что человеческая жизнь. Мы слишком слабы, чтобы осознать всю значимость таких потерь, поэтому продолжаем жить или воспринимаем их отстраненно, теоретически. Это превосходит наши возможности – понять жизнь другого человека, мы не понимаем даже собственную, и нам не под силу увековечить память даже одного человека, погибшего такой смертью. Ты не можешь узнать ничего, кроме мельчайшей частицы любви, сожалений, волнений и грусти одной из этих быстрых вспышек. А двух, а трех? При двух ты входишь в сферу абстракции и должен говорить и мыслить абстракциями.
– Как это понимать – абстракциями?
– Ну, это как думать о стакане вина, который ты выпил за полчаса, когда начало смеркаться, а потом подумать о десяти литрах вина и десяти тысячах литров. Если ты не можешь их выпить, это абстракция. Люди очень уж беззаботно мыслят абстракциями, потому что не живут ими, и тогда абстракции подчиняют себе их жизни.
– Тогда они могут жить ими, – вставил Николо.
– Нет, не могут. Они живут так, как диктуют их взгляды, которые обычно совершенно другие, чудовищно другие. Ты не понимаешь, о чем я, да?
