Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
Иверзев, нервно раздувая ноздри, стремительно подошел к Гуляеву, сжав побелевшими пальцами бинокль.
– Лежат! Понимаете, что медлительность испортит все! Не подавили немецкие минометы!.. Вы понимаете? Мы этой медлительностью сдерживаем соседей, мы!.. Нельзя ждать! Нельзя!.. Ни минуты!.. А ну! Автомат мне!.. Автомат мне!..
Он произнес эти слова и, сорвав с груди бинокль, сразу же схватил чей-то прислоненный к стене окопа автомат, и в то же мгновение, почувствовав в руках мокрое от дождя ледяное железо, он ощутил в себе силу, злость и уверенность в том, что именно сам подымет сейчас залегший батальон. И хотя разумом понимал, что делать это командиру дивизии глупо и не нужно, будто разжатая пружина толкнула его к действию, и он не искал уже оправдания тому, что делает.
И, стиснув автомат, он быстро пошел по ходу сообщения, весь возбужденный, гневно неся свое большое тело, с той готовностью и яростной верой, которые возникают только в моменты непреклонной, слепой решимости.
Все смотрели на него молча.
Он показался на трамвайной насыпи и там ускорил крупные шаги, потом побежал к темнеющим окопам, где под огнем лежали люди.
Иверзев бежал как сквозь багровую пелену, с обостренным ощущением, что земля катится, ныряет, падает под его ногами, мелькает и мчится вместе со свистом пуль, летевших ему в грудь. Лицо и шею его осыпало дождем, и он ощущал, что мгновенно взмок не от дождя, а от жаркого пота, облившего его, как парным воздухом.
«Только успех, только успех!.. – огненными толчками плескалось в его сознании. – Неуспех – и дивизии не простят ничего!.. Только успех! Только успех!..»
И хотя Иверзев понимал, что рядом свистит смерть – так близко слышал ее тонкий железный голос, – он горячо убеждал себя, что его не сразит пуля, и в голове ударами билась мысль о том, что он не должен умереть, не имеет права умереть в этом бою.
Когда же он подбежал к траншеям первого батальона и пулеметные очереди непрерывными ударами застегали по земле, под ногами его и над головой, лицо Иверзева, потное и гневное, было страшно, он словно увидел его со стороны.
– Батальо-он!.. Впере-ед!..
Он перешагнул через тела убитых, ткнувшихся ничком в землю, бросились в глаза новые обмотки на их ногах и зеленые вещмешки на спинах, мелькнуло меловое лицо незнакомого капитана, выскочившего из траншеи с группой солдат, и тотчас появилась сбоку от капитана узкоплечая фигура в темной шинели, и зовущий крик прорезал треск пулеметов:
– Коммунисты, за мной!..
Тогда Иверзев понял, что рядом Алексеев, и, высоко вскидывая автомат над головой, наклонился вперед, подавая команду и не узнавая накаленный свой голос:
– Впере-ед!
И оттого, что в трех шагах от него во весь рост двигался Алексеев, оттого, что люди бежали за Алексеевым и за ним, Иверзевым, бежали, не пригибаясь к земле, раскрыв перекошенные криком рты, выставив перед собой автоматы в ту сторону, где возле перевернутого трамвая взлетали столбы артиллерийских разрывов, вдруг порывистые слезы какого-то радостного отчаяния заклокотали у Иверзева в горле.
– Батальо-он, впере-ед!.. За мно-о-ой!
«Вот оно как, вот оно как… – скользнуло в разгоряченном мозгу Иверзева, ясно видевшего, что сам он бежит прямо на пулемет, в упор плещущий его в грудь. – Вот оно как, вот оно как…»
На КП видели, как метрах в пятидесяти от дзотов Иверзев упал. Человек в темной шинели подбежал к нему, потом стал на одно колено. Гуляев, до этого со злобой наблюдавший за неприцельным огнем полковой батареи, уже перестал следить за точностью огня. Вся артиллерия, что стояла на участке наступления полка, теперь била прямой наводкой по двум дзотам, задерживавшим продвижение батальона. Дым заволок половину поля, и в прорехах мельтешили силуэты солдат, краснело пламя – горел перевернутый трамвайный вагон.
Полковник Гуляев слышал, как двигались, шептались телефонисты и офицеры за спиной, произнося фамилию Иверзева, но и без того ему было ясно, что Иверзев убит или тяжело ранен.
«Да, я его не любил, – подумал он сейчас. – Иверзев был слишком не прост, но я хорошо понимаю, почему он сам повел в атаку батальон. Очень хорошо понимаю…»
Когда дым развеяло, Гуляев не увидел на поле ничего, кроме воронок, тускло пылающего трамвайного вагона за насыпью, тел убитых и санитарной повозки, мчавшейся по полю.
Батальоны заняли пригородный поселок. В глубине его отдаленно урчали танки. Слева тяжелые «студебекеры» тянули по дороге орудия. К самому КП подкатили открытые, без брезента, «катюши» и с оглушающим скрипом, окутываясь желтыми тучами дыма, выметнули молнии в дождливое небо над лесом.
– Сниматься! – приказал Гуляев сердито. – Связь с первым батальоном! Немедленно!..
Он выслушал донесение недоверчиво и шагнул к телефонисту, вызывавшему капитана Стрельцова, присел на корточки, поторопил полуласково:
– Ну, что же ты, голубчик чертов, связист называется! Запроси потери, потери в первом батальоне… И пусть сообщат об Алексееве и Иверзеве.
Ему доложили потери и сообщили, что Иверзев ранен пулеметной очередью в руку.
– «Виллис» сюда! – скомандовал Гуляев.
Здесь же, на опушке соснового леса, вне зоны огня, Иверзев приказал выстроить первый батальон. Офицеры отдали команды. Люди с осунувшимися лицами, темными от потеков горячего пота, с расстегнутыми воротниками грязных, мокрых шинелей устало строились под соснами, пинками отшвыривая немецкие противогазы, железные коробочки сухого спирта, разбросанные на желтой хвое. Занимали привычные места, неуверенно оглядываясь по сторонам, не находя старых соседей. И солдаты теснились, осторожно перекликаясь нетвердыми голосами. Потом все стихло. Алексеев стоял в стороне – шинель внакидку, было жарко и туманно в голове. После только что пережитой атаки хотелось одного – лечь на землю и лежать в состоянии физической опустошенности. Но батальон стоял, стоял и Алексеев, бессознательно-возбужденно улыбаясь, крутя в руке пустой серебряный портсигар, искренне завидуя верткому низкорослому солдату, торопливо докуривавшему в строю цигарку.
А Иверзев, без фуражки, в распахнутом плаще, замазанном глиной, стремительно шел вдоль строя, прижимая к груди раненую руку в бинтах, побуревших от крови.
Порой он останавливался, вглядываясь в потные, черные лица солдат, тогда, очевидно, память его выбирала то лицо, которое запомнилось во время атаки.
Он делал шаг к солдату и молча целовал его, обняв одной рукой.
Так прошел он вдоль всего строя батальона. И когда приблизился к Алексееву, лицо его странно дрожало.
– Составить списки солдат, – сказал он Алексееву сдавленным голосом. – Весь батальон наградить. Всех! До одного солдата! Распорядитесь, Евгений Самойлович!
Алексеев передал распоряжение командиру
