Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Воистину, такая система, способная порождать подобные ситуации, ежедневно бросавшая вызов здравому смыслу, не имела права на существование. И приходится удивляться не тому, что сейчас она завалилась, а тому, как долго она могла продержаться почти на половине земного шара. А русскому народу снова приходилось платить страшную цену за свою несвободу. Таких жестоких поражений русская армия еще не знала. Даже в первую мировую, слабо вооруженная армия довольно успешно противостояла немцам, благодаря инициативе и смекалке солдат, хорошей выучке офицеров — люди росли среди первых проблесков свободы, которая приходила на русскую землю. Затем последовал мрак, отдавший народ в руки коммунистическим шаманам и безграмотным шарлатанам, не способным осмысливать явления в комплексе, и теперь солдаты и офицеры русской армии были будто ослеплены страхом и несвободой, оставляли на полях сражения буквально горы вооружения и, поставленные в невероятные по глупости условия, ошеломленные, не привыкшие принимать решения самостоятельно, толпами сдавались в плен. Пять миллионов наших солдат, попавших к немцам в плен, много даже для такой большой страны! За все эти безумства утопистов — уголовников русскому народу предстояло платить, подорвав жизненный корень нации. Ведь что ни говори, а причина нашего нынешнего краха, по-моему, во многом кроется в тех колоссальных потерях мужского населения, которое мы понесли в годы войны. А Германия возродилась не только благодаря плану Маршалла, а и потому, что ее потери, в пропорциональном отношении, были неизмеримо меньше. У всякого народа есть предел, после которого воспроизводство крайне затруднительно. И то уныние, в котором находится сейчас Россия, казалось бы, не имеющая сегодня сил к возрождению, во многом уходит корнями к тем оглушительным поражениям, которые не компенсировала вся последующая слава. О чем можно говорить, если во многих русских селах ушли на фронт полсотни мужиков, а вернулись двое калек. Всю эту ужасную мясорубку мне пришлось испытать на себе.
Итак, кольцо замкнулось. И хотя никто не получал почти никакой информации, что очень играло на руки немцам, но в Киеве и вокруг него волнами расползалось подавленное настроение, и возникла паника. Настроение было следующим: на командование, которому нельзя верить, рассчитывать не приходится, каждому следует спасаться самостоятельно. Почувствовали мы это и на своем Броварском аэродроме. Наша вторая эскадрилья имела в своем штате двадцать два солдата-приписника. Эти, как правило, пожилые уже люди, подвозили бомбы и реактивные снаряды к самолетам, набивали ленты боекомплектов для пулеметов, охраняли самолеты и землянки, где располагался летный и технический состав эскадрильи. Работали они на совесть, по-крестьянски основательно. Должен сказать, что целая система, созданная народом для борьбы с безумной властью в сфере распределения материальных благ, решений кадровых вопросов, передачи информации еще нуждается в изучении и осмыслении. Еще далеко не все офицеры наземных войск знали, что мы окружены, а наши степенные украинские дядьки, призванные из окрестностей Василькова и Белой Церкви, были уже извещены, что наше дело гиблое. Выводы последовали незамедлительно. Утром 16 сентября мы с Шишкиным, проснувшись в своей землянке, а командир обычно живет в одном помещении с комиссаром, были удивлены тишиной, царящей на аэродроме. Выяснилось, что вместо наших приписников имеется воткнутая в их землянку палка, на которую прикреплена бумажка с лаконичным известием: «Шишкину и Панову. Мы пишлы». Что еще здесь скажешь? Искать наших «верных» Санчо Панса у нас не было никакой возможности: кругом броварские леса, а неподалеку Колпинские болота. Да и у беглецов одна дорога, а мы можем пойти по сотне других. Вся тяжесть боевой работы по обеспечению вылетов машин на боевые задания и охраны расположения эскадрильи легла на плечи наших техников, мотористов и оружейников. Лейтенанту Стаину, Соловьеву, Сергееву, солдатам Токалову, Глазачеву и другим приходилось обеспечивать дневные боевые вылеты, а ночью охранять самолеты и летчиков.
17-го сентября у нас оборвалось сердце. Будто поставив точку в киевской обороне, смолкла дальнобойная артиллерия, которая била по немцам из Дарницкого леса. Нам почти перестали подвозить горючее. Чувствовалось, что дело идет к финалу. Мимо нашего аэродрома с лихорадочной поспешностью и в панике начали передвигаться колонны грузовиков с солдатами и имуществом, артиллерия и танки. Здесь же были колонны беженцев, в основном евреев. Они проходили мимо нашего аэродрома, затем, видимо, натолкнувшись на одно из ответвлений вражеских клещей, в беспорядке возвращались обратно, и снова искали щель в кольце окружения. После двух-трех дней таких блужданий войска становились практически небоеспособными: сжигалось горючее, подсаживался моторесурс. Наступал хаос, а из нашего штаба не было никаких вестей. Как позже выяснилось, наши штабисты просто бросили управление войсками, впрочем, как и большинство других штабов, и принялись искать спасение индивидуально. Мы на аэродроме буквально терялись в догадках: куда же подевались наши отцы — командиры? Об их пристрастии к огненному змию было известно, но ведь после каждой пьянки, рано или поздно наступает похмелье.
Кстати, один из солдат-приписников, оставивших нас в те дни и дезертировавших, как-то заявился ко мне в Киев для получения справки об участии в войне а, по возможности, и медали, которая поможет доставать кое-чего по хозяйству. Он очень удивлялся, что я не могу вспомнить его, Гробового, по фамилии.
18-го сентября наши дела действительно были близки к гробовым. Немцы вплотную подошли к Броварам с севера, и на окраине города завязался горячий бой. В этот день, 18-го сентября, шестерка наших самолетов совершила последний боевой вылет в период киевской обороны. На штурмовку артиллерийских позиций немцев группу водил старший лейтенант Миша Бубнов. Выпущенный с его самолета реактивный снаряд, угодил точно в орудие, ведущее огонь по нашим войскам. К вечеру 18-го сентября немцы сломили сопротивление наших войск и стали занимать Бровары, расползаясь и по окрестностям. Расстояние между боевыми порядками врага и нашим аэродромом сократилось примерно до трех километров. Нас разделял молодой в ту пору лес, посеянный очень густо стройными рядами, превратившийся сейчас в сосновый бор. Этот молодой лес, как занавес сцену, закрывал нам театр боевых действий. Из-за занавеса доносилась стрельба, артиллерийские разрывы. Дело шло к тому, что немцы могли тепленькими захватить нас на аэродроме. Посоветовавшись с Шишкиным, мы решили брать ответственность на себя. Порешили, наплевать на грозные приказы, грозящие расстрелом за отступление без приказа, и в случае появления немцев, уходить из-под удара, взлетая на восток курсом на 85 градусов в сторону Полтавы и Харькова. Экипажи самолетов были определены. Адъютант авиаэскадрильи Алексей Романов, заменивший погибшего Шлемина, должен был лететь на трофейном самолете ПВС-26 польского производства, взяв на борт своего самолета двух «безлошадных» летчиков. Технический состав под руководством инженера авиаэскадрильи направлялся в Борисполь, где их должен был взять на борт ТБ-3. Почти все они погибли в киевском кольце. ТБ-3 взял на борт только 22-х раненых летчиков и часть инженерного состава, вместе с женой инженера нашего полка Томаха — Александрой Ивановной Томах. В пределах киевского окружения, возле Лубен, ТБ-3 был подбит и совершил вынужденную посадку. Всякий спасался, как мог.
А наши техники присоединились к колонне, которая пыталась пробиться из кольца окружения в районе Яготина и была почти полностью разгромлена в болотистой пойме речушек Трубойло, Недра и Супой, над которыми я летал множество раз.
Мы, летчики, должны были улетать на уцелевших восьми «Чайках». Подготовив, таким образом, эскадрилью, на случай, если на аэродром ворвутся немецкие мотоциклисты, мы выбросили, примерно, на километр вперед посты наблюдения с телефонами. Мы уже знали немецкие повадки: пехота продвигалась осторожно, с оглядкой, особенно в лесу, а мотоциклисты оберегались скоростью и внезапностью. Телефонисты залегли: один в лесу, а другой на шоссе. Третий без конца крутил ручку телефонного аппарата, пытаясь дозвониться до командного пункта дивизии в Киев. Никто на аэродроме не спал в ночь с 18-го на 19-е сентября — неподалеку шел бой, и телефонист, который залег в лесу, передавал, что недалеко от него отходят, отстреливаясь, а частью залегли, цепи наших солдат, на которых ночью, не очень сильно постреливая, нажимают немцы. Штаб дивизии по-прежнему безмолвствовал. И вдруг телефонист, крутивший ручку, дозвонился в штаб. Шишкина потребовали к телефону.
Подполковник Киселев сообщил Шишкину, что наши «Чайки», в случае крайней необходимости, могут вылетать на полевой аэродром Драбов, километрах в ста от Киева к востоку, где уже имеется комендатура нашего батальона обслуживания под командованием капитана Терещенко.
