Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Что это за тон, капитан Ермаков? – перебил его Иверзев, сдвинув брови. – Полковник Гуляев! Объясните, в чем дело!
Полковник Гуляев поспешил к крыльцу, колыхая полами своего потертого плаща, и, грузный, привычно вытянулся, подбирая живот, поднял умный, как бы предупреждающий взгляд на Иверзева.
– Капитан Ермаков командовал батальоном после гибели Бульбанюка и Орлова, – сказал он преувеличенно спокойно.
Было короткое молчание. Иверзев как-то сразу потух, потускнел властный блеск в глазах, но, помедлив немного, он положил на перила крыльца свою сильную белую руку, переспросил тихо:
– Вы говорите, пять… человек и один офицер? – И вдруг, пристально и странно глядя мимо Бориса и словно забыв о нем, заговорил ровным металлическим голосом: – Завтра, товарищи офицеры, будет взят Днепров. Полковник Гуляев, вам, вероятно, известно, что в Городинск прибыло пополнение? Майор Денисов уже без вас заканчивает формировку новых батальонов. Вам немедленно отправиться туда. С капитаном Ермаковым. Сегодня ночью. Денисов уже знает приказ. Вы же, капитан Ермаков, напишите подробную докладную об обстоятельствах гибели батальона… Я вас больше не задерживаю… – Иверзев быстро снял нервные пальцы с перил крыльца, и, ни слова не ответив, угрюмо поднял руку к козырьку полковник Гуляев.
«Что он сказал – пополнение? Он сказал так, будто давно знал и надеялся на пополнение? Да, да, конечно, разбитый полк будет сформирован. Да, дадут технику, дадут людей. Что ему до того, что застрелился раненый Бульбанюк, погибли Ерошин, Жорка, братья Березкины… Докладную о них?..»
– Простите, товарищ полковник, – сказал Борис, уже не сдерживая себя. – Вы надеетесь, что моя докладная воскресит батальон?..
Он выговорил это и будто оглох от своего голоса, доносившегося до него как из тумана, и, в ту секунду отчетливо понимая и чувствуя, что то, что он скажет сейчас, будет ему стоить очень дорого, и только слыша удары сердца, договорил, разделяя слова:
– А мы там… Под Ново-Михайловкой думали не о пополнении и докладных… О дивизии, о вас думали, товарищ полковник. А вы просто сухарь, и я не могу считать вас человеком и офицером!
– Что-о?.. – Иверзев сделал шаг к Борису, в его округленных глазах, затемневших на бледном лице, вспыхнул мгновенный гнев, а пальцы правой руки с силой сжались в кулак, ударили по перилу. – Замолчать! Под суд отдам! Щенок!.. Под суд!.. – И внезапно, будто сразу остыв, медленно опуская руку, он выдавил надломленным голосом: – Попросите извинения, капитан Ермаков. Сейчас же!
Растворилась дверь, в темном проеме метнулась смутная фигура адъютанта; и зачем-то бежал часовой от калитки, придерживая на груди автомат, и полковник Гуляев, кинувшись на крыльцо, схватил Бориса за шинель, затряс его, весь налитый тревогой, задыхаясь тяжелой одышкой, повторял: «Что ты делаешь?» Но в тот момент Борис соображал удивительно спокойно и сначала несколько поразился тому, что и адъютант, и полковник Гуляев будто чувствовали вину именно его, Бориса, а не Иверзева, но потом, как-то трезво поняв причины этого, поняв, что случившееся между ним и Иверзевым виделось со стороны иным и страшным, усмехнулся, сказал твердо:
– Я не чувствую за собой вины, товарищ полковник…
И сбежал по ступеням крыльца, прошел мимо часового, машинально отступившего с тропинки, мимо испуганно глядевшего на него шофера к «виллису».
– Что ты наделал, капитан Ермаков? Понимаешь, что ты тут наделал? – говорил, задохнувшись, полковник Гуляев, шагая сбоку. – Что? Что?..
– Если он прав – отвечу перед трибуналом, – сухо проговорил Борис и сел в машину. – Я отвечу, товарищ полковник…
Полковник Иверзев, бледный, словно обрюзгший сразу, ходил по комнате, сжимая за спиной дрожащие пальцы. Безмолвие затаилось в штабе, шелестел дождь по стеклам, скатывался струями, и лишь шуршало что-то в соседней комнате – не то осторожные шаги адъютанта, не то капли стучали в стены дома.
Лидия Андреевна, сдвинув колени, выпрямившись, сидела на кровати, в полусумраке белело нежное, молодое лицо, блестели чернотой изумленные глаза. Она молчала, вытянув круглую белую шею, обтянутую воротом суконной гимнастерки, вопросительно следила за Иверзевым и казалась подавленной.
И эта затаенность в штабе, смешанное чувство своей вины и своей правоты, воспоминание своего дикого крика на крыльце (она слышала, конечно, этот крик) очень неприятно и гнетуще действовали на Иверзева – он не мог успокоиться.
– Что случилось? – неуверенным голосом спросила Лидия Андреевна. – Ты можешь объяснить?
Он рассеянно поцеловал ее в чистый лоб, насильно улыбнулся:
– Ничего страшного.
– Что случилось?
– Какой смысл вникать тебе во все, что происходит тут?
– Да… Но что случилось?
Он не дал договорить ей:
– Лида, я вызову сейчас машину, и тебя отвезут. Не обижайся, дела. Да, очень срочные дела…
Он поднял ее за плечи, поцеловал в мягкие губы, задумчиво провел ладонями по плечам:
– Ты понимаешь, конечно?
Она сказала:
– Я давно тебя не видела.
– Лида, прости, пожалуйста. Лейтенант Катков, машину Лидии Андреевне! – крикнул он через стену адъютанту.
– Ты очень торопишься? – спросила она обиженно. – Я же только приехала.
– Прости, пожалуйста. Я виноват… прости меня. Сейчас я не могу тебе все объяснить…
Потом он опять нервно ходил по комнате и уже жалел, что напрасно отправил жену, которую он не часто видел и которая полтора месяца назад перевелась в медсанбат дивизии с Белорусского фронта. Но все, что произошло, мучительно давило, угнетало его тем, что именно в этот вечер она была здесь и, видимо, слышала все.
Шел дождь. Было сыро в комнате и за окном сумеречно; уныло отсвечивали поникшие кусты в палисаднике, и на крышу, шумя по-осеннему, наваливались ветви сосен.
Пытаясь неопровержимой логикой рассуждений успокоить себя, он думал о том, что этому артиллерийскому офицеру, видевшему гибель батальона, еще трудно было понять, какое значение в общей операции армии под Днепровом приобретали бои в Ново-Михайловке и Белохатке. Что ж, за этим офицером стояла своя правда ответственности за гибель батальона; за ним же, Иверзевым, стояла еще большая правда ответственности за всю дивизию. И эта стойкость батальонов Бульбанюка и Максимова была для него, командира дивизии, и не только для него, лишь шагом к Днепрову, маневром, который должен был в определенной степени обеспечить успех своей операции. Он знал, что завтра решится все. Завтра будет все ясно. Именно завтра… Но эта, казалось, последовательная логика доводов не могла успокоить Иверзева. Ему было хорошо известно, что офицеры не любили его, но это никогда, и даже сейчас, его не беспокоило. Он считал, что не обязан внушать людям любовь к себе, а был обязан заставлять подчиненных выполнять свою волю. И поэтому он не мог
