Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
Борис, зло морщась, ударом руки сшиб котелок на пол, он загремел, покатился в угол. Сел на табурет, губы его перекашивало.
– Кто здесь? – спросил полковник, кулаками потирая лоб.
– Я здесь.
Полковник отнял руки ото лба, брови его, веки и морщины у переносья вдруг мелко затряслись, и в отяжелевших от сна глазах вспыхнуло выражение беспомощного неверия.
– Борис?! – шепотом выдавил полковник. – Батальон… Где… батальон?..
Он, медленно приподнимаясь, шумно дыша, глядел на потемневший от крови Борисов погон, на расстегнутую кобуру пистолета, на знакомый поцарапанный планшет, на чужую полевую сумку.
– Батальон – там, – ответил Борис почти беззвучным голосом. – Посмотрите в окно. Там все.
Полковник Гуляев подошел к окну, низенькому, мутному, наклонился грузно и жалко, точно заглядывал в колыбель больного ребенка, и нерешительно выпрямился, не отводя взгляда от окна.
Четверо солдат в черных от земли, захлюстанных шинелях, грубо, буйно заросшие щетиной, положив автоматы на колени, расположились под плетнем на дворе, жадно затягиваясь, курили; возле, держа кисет, присел на корточки часовой.
– Бульбанюк… и офицеры… – начал полковник и замолчал: голос его осекся.
Борис снизу неприязненно глядел на сгорбленную спину Гуляева, заговорил устало, жестко:
– Я прошу, вопросы мне не задавайте. Я не отвечу на них. Пока вы не ответите. Где же наступление дивизии? Где поддержка огнем? Где?
– Что я могу тебе ответить? – вполголоса выговорил полковник. – Приказ был отменен…
Встав, Борис смотрел на него в упор неверящими глазами, жутко и дико горевшими на темном исхудалом его лице.
– Отменен? – повторил он. – Как отменен?..
Черная тоска была в этой низенькой комнате, забитой лиловым сумраком; и знакомая, острая, ноющая боль подступила, сжала грудь и горло Бориса, как тогда в лесу, когда он готов был на все. Голос полковника звучал как через ватную стену, и он смутно слышал его: вся дивизия переброшена севернее Днепрова, лишь орудия Кондратьева поддерживали батальоны; не было связи, посланные к Бульбанюку разведчики, очевидно, напоролись на немцев; ни один не вернулся, они шли с приказом держаться до последнего, чего бы это ни стоило; от батальона Максимова осталось тридцать человек, два офицера, Максимов погиб…
Борис стоял враждебный, незнакомо-чужой, губы стиснуты, глаза пристально, непримиримо прищурены, и только рука, словно успокаивая что-то, гладила под шинелью левую сторону груди. Боль у сердца, что появилась тогда в лесу, когда он понял, что судьба наказала его памятью и ответственностью, не утихала, обливала холодной тоской. Он спросил через силу:
– Значит, Иверзев… знал положение в батальоне?..
Полковник засопел, хмурясь, тихо ответил:
– Так сложилась обстановка…
Борис проговорил хрипло:
– Я командовал батальоном в момент его гибели, и я хотел бы видеть полковника Иверзева. Где сейчас… дивизия?
– Дивизия на плацдарме под Днепровом, штаб в Новополье. Но без меня ты не сделаешь ни шагу. Теперь и мне нечего делать тут. Нечего… – И спросил некстати: – Водки хочешь?
– Нет. Вот возьмите сумку и документы Бульбанюка. И ордена Жорки. Документы Ерошина я сам передам в артполк…
Были поздние сумерки, когда они въехали в Новополье – небольшое село, расположенное на берегу Днепра в сосновом бору. Несло запахом дождя от низких ноябрьских туч, клубившихся над бором, от шумящих в этих тучах вершин сосен, от песчаной дороги среди глухо-темных хат, от свинцового блеска в стеклах, отражавших несущееся над селом фиолетовое небо. Безлюдно было на улицах, мрачно и сиротливо. Только озябшие часовые на перекрестках несколько раз требовательно останавливали «виллис». Полковник Гуляев молчал, молчал и Борис, закрыв глаза, усилием воли пытаясь обрести душевное равновесие, которое так необходимо было ему в предстоящем разговоре с полковником Иверзевым. Но этого равновесия не было, и он сидел, стиснув зубы, чтобы не застонать. После вчерашней ночи, когда он шел один в лесу, все словно сместилось в его душе, и он ничего не мог забыть.
– Здесь останови, – раздался голос полковника Гуляева, и потом: – Часовой! Штаб дивизии?
Борис открыл глаза, увидел серую пустынную улицу; «виллис», нырнув в придорожной канаве, вплотную притерся к палисаднику, за которым протяжно пели на ветру сосны. За ними отблескивали черные стекла высокой хаты с крыльцом.
Часовой шел по песчаной дорожке к «виллису». Полковник Гуляев грузно вылез из машины, в раздумье поглядел на окна, спросил глуховато:
– Спят, что ли, в такую рань?
– Недавно с передовой вернулись. Должно, не спят, товарищ полковник, – ломким баском ответил часовой, сдерживая судорогу зевоты. – Вроде даже жена к командиру дивизии приехала. Да вон адъютант, на сеновале спал, кажись. Все выясните, товарищ полковник. Товарищ лейтенант, к вам! – крикнул часовой, отходя от машины.
Через двор от клуни шел, покачиваясь от сна, адъютант Иверзева, – шинель накинута, красивое юное лицо помято, каштановые волосы упали на висок. Видимо, спросонок не поняв, в чем дело, он пробормотал, зябко передернув плечами:
– Пакет, да? Давай, давайте.
Гуляев досадливо пожевал губами:
– Лейтенант Катков, доложите полковнику: командир полка Гуляев и капитан Ермаков.
– А? – произнес адъютант удивленно. – Это вы? Что? Полковника? – И, уже осмысленно глядя на Бориса заспанными глазами, заговорил, торопясь: – Полковник только с передовой. К нему приехала жена. Приказал тревожить только в случае пакета. Но я сейчас, минуточку…
Адъютант растерянно взбежал на крыльцо.
Борис, чувствуя колющую боль в сердце, сел на ступеньку и, ожидая, стараясь успокоить себя, молчал.
Полковник Гуляев негромко сказал:
– Что ж, ты доложить обязан. Но без горячки. Спокойно. Только спокойно.
– Не беспокойтесь. Я вас не подведу, товарищ полковник, – ответил Борис.
Тягуче гудели сосны в палисаднике, со скрипом и стуком задевая ветвями крышу, над нею и двориком низко неслось мутное небо.
Потом в доме возникло движение, вспыхнул свет в одном окне, затем в другом; за стеклом скользнула тень адъютанта, и вскоре послышался приближающийся к двери полнозвучный свежий голос Иверзева: «Почему не узнали?» Дверь открылась, и на крыльцо шагнул полковник Иверзев, высокий, возбужденный, в длинном, стального цвета плаще, светлые волосы его занесло ветром набок.
– Капитан… капитан Ермаков? – воскликнул он изумленно и громко. – И полковник здесь? Привели батальон?..
Непоколебимым здоровьем веяло от полного, властного, румяного лица его, от сочного голоса, от прочной, большой фигуры, от движений уверенного в себе человека; и синие глаза его, которые, очевидно, так нравились женщинам, блестели сейчас настороженно-вопросительно и ожидающе. «Да, это тот Иверзев, – подумал Борис. – Тот, который отдавал приказ».
– Я привел батальон, товарищ полковник, – сказал Борис, подымаясь на крыльцо. – Я привел батальон… в составе пяти человек, в числе которых один офицер. Но меня не удивляет эта
