Франц Таурин - Партизанская богородица

Сергей, чего сроду за ним не водилось, прикрикнул на нее:

— Не время тряпками заниматься!

Палашка огрызнулась на брата, подняла выпавшие из Лизиных рук рубахи и рушники, туда же сунула мешочек с солью, увязала узел. Разомлевший от сна Кузька таращил на отца испуганные глаза.

— Поторапливайтесь вы, бога ради, — через силу спокойно сказал Сергей.

Подхватил Кузьку на руки, первый пошел из избы. Лиза всхлипнула, поплелась за ним. На пороге остановилась, кинулась к божнице, сняла темную с потускневшим серебряным окладом икону. Корнюха и Палашка вынесли за ней узлы.

Лиза, не выпуская из рук иконы, забралась в кузов телеги.

— Легла бы, Лиза. Дорога дальняя, — предложил Сергей и опустил на шуршащее свежее сено, рядом с нею, сонного Кузьку.

Корнюха уже сидел на облучке, свеся длинные ноги.

— Ты поспешай! — напомнил Сергей. — И езжай не трактом, а в обход, по Черемуховой пади. Знаешь дорогу?

Корнюха молча кивнул.

— Коня не жалей. Надо добраться в Вороновку до свету. Прямо к Кузьме Прокопьичу заезжай. Не забыл, четвертая изба с краю?

— Помню, — отозвался Корнюха.

— А ты чего ждешь? — обернулся Сергей к Палашке, которая стояла возле крыльца рядом с Санькой Переваловым.

— Я с вами, братка.

— Ты что, спятила! — рассердился Сергей.

— Не поеду! Сказала, с вами останусь! — упрямо повторила Палашка. И тут же порывисто схватила братана за руку, попросила жалобно: — Не гони, братка. Ей богу, я вам пригожусь.

Корнюха вскинул глаза на Сергея — неужто разрешит?

И когда тот, устало махнув рукой, сказал: «Ну, ладно...», Корнюха резко дернул вожжи.

Телега, скрипнув всеми четырьмя колесами, тронулась с места.

Сергей, придерживаясь рукой за облуч, на ходу вполголоса говорил Лизе:

— Не серчай на меня, Лизанька. Сама видишь, какие дела. И не сумлевайся, там тебя хорошо приветят. За меня не тревожься, я теперь стреляный воробей. Бог милостив, скоро свидимся.

И уже вдогонку напомнил Корнюхе:

— Окромя Кузьмы Прокопьича, никто не должон знать, где пушки утоплены.

Постоял, пока темное пятно подводы не расплылось в ночном сумраке, и вернулся к молча ожидавшим его Саньке и Палашке.

В ту же ночь одиннадцать мастеровых Николаевского завода ушли в тайгу.

С ними ушла и Палашка.

Давно уже стемнело. Стожары во всю силу разгорелись на ночном небе. Зыбкая чернота притаилась между стволами деревьев. Стволы то утопали в ней, то высвечивались сполохами догоравшего костра.

Палашка принесла охапку хворосту, подбросила в костер. Обрадованно взметнулось языкастое пламя, и еще гуще стала обступившая поляну чернота.

— Сергей Прокопьич не велел ночью большой огонь жечь, — предостерег Корнюха.

— Испугался! — зло бросила Палашка. — Только о себе забота. А им каково блукать ночью по тайге? Скоро сутки, как ушли.

— Не в гости ушли, на дело, — возразил Корнюха. Помолчал, добавил: — Они блукать не станут. Значит, задержка вышла.

— Ой, не пугай ты меня... И так ума не приложу... Что стряслось-то?..

— Им этот костер ни к чему, — Корнюха не отступался от своего, — А кого не надо, на след наведет.

— Как ты смеешь о себе думать, когда их, может быть!.. — и остановилась, потрясенная своей недосказанной мыслью.

— Эх ты, голова садовая, — сказал Корнюха с ласковым пренебрежением. — Ты пойми: если нас здесь порешат, так и им западню устроят.

Палашка в испуге уставилась на него, потом словно очнулась, кинулась к костру и стала выхватывать горящие сучья.

— Само прогорит, — попытался удержать ее Корнюха, — только больше не подкладывай.

Но Палашка не слышала его. И успокоилась, только когда разворошила костер и все до одной захлестала хворостиной тлевшие и чадившие головешки.

Она не заснула. Просто крепко задумалась, ушла вся в свои мысли. И не услышала рысьих Санькиных шагов. Очнулась, когда он, пригнувшись, обнял ее за плечи. Обнял ласково и властно, и она, не успев испугаться, поняла: он. Вскочила, уткнулась лицом в пряно пахнущую пропотевшую рубаху, прижалась, словно ища защиты от неминучей беды.

Он круто запрокинул ей голову, поцеловал крепко и умело.

И, продолжая удерживать и гладить ее налитые плечи, крикнул в темноту:

— Хозяева дома. Заходи!

Еще раз прижал к груди тяжело дышавшую Палашку и пошел через поляну, навстречу товарищам.

На ходу кинул:

— Разжигай костер.

Корнюха негромко подал голос из шалаша:

— Возьми спички.

«Все видел», — подумала Палашка и сама подивилась: нисколько ей не совестно Корнюхи. И даже если бы не один он, а все видели ее, и тогда не застыдилась бы — так переполняла ее радость.

Костер занялся мигом. Палашка приноровилась проворно разжигать его. У нее всегда были припасены в шалаше травяная ветошь и сухая береста.

Партизаны вернулись не с пустыми руками. Каждый нес по жестянке патронов. А Лешка Мукосеев тянул за собой «Максима».

Можно было и не спрашивать, как удалась вылазка: все целы, и зачем ходили, то добыли.

Мужики пошли в овражек к родничку, умыться и напиться. Палашка собрала ужинать. Порезала ковригу черствого хлеба, поставила на широкий, низко спиленный лиственничный пень медный котел с похлебкой, разложила вокруг него семь ложек.

Грибная похлебка пришлась всем по вкусу.

А когда Палашка поставила на пень огромную, без малого в колесо величиной сковороду картошки, жаренной с грибами, Санька Перевалов воскликнул:

— Угодит же кому-нибудь счастье, такая жена!

Спать никому не хотелось. Весь день отлеживались в бане у Корнюхиного родича, дожидаясь, пока стемнеет. Пока ночь уравняет силы — потому как один бодрствующий потянет не меньше, чем четверо сонных. А милиционеров, охранявших в Шамановой склад с патронами, было в аккурат вчетверо больше. Не считая «Максима», который тоже мог за себя постоять.

Привалились на траве, возле шалаша, задымили ядреным самосадом.

Санька Перевалов достал из чехла гармонь-трехрядку, рванул было во все меха разудалую подгорную.

Палашка прибрала нехитрую посуду, резко отозвалась:

Не целуй меня взасос,Я не богородица.От меня Исус ХристосВсе равно не родится...

Сергей строго окликнул, оборвал веселье:

— Не время и не место!

— Дожидайся, когда будет время! — проворчал Санька с откровенной досадой.

Однако ж прекословить не стал. Стиснул меха, и гармонь, испустив последний стон, смолкла. Умолкла и Палашка.

Санька подошел к Сергею, который при неровном свете костра чистил наган, снятый с убитого милицейского начальника.

— Кого опасаешься, Сергей Прокопьич?

— При такой артели каждого опасайся, — хмуро ответил Сергей.

— Чем плоха артель?

— Не плоха. Мала.

— Мал золотник, да дорог, — возразил Перевалов. Помолчав, добавил: — Случается, и больших бьем.

— Все так... — согласился Сергей, — а только это не дело, а баловство. Наши наскоки им вроде щекотки... А надо ударить всерьез. Чтобы вбить в землю по самую макушку!

— Для этого хитрости мало. Сила нужна.

— Вот про то и говорю. С нашей силой за горло их не возьмешь...

— Что-то не пойму я тебя, Прокопьич, — сказал Санька не своим, нарочито добреньким голоском. — Не то ты устал?.. Не то в лесу соскучил?..

— Верно, соскучил, — как бы не услышав Санькиной насмешки, подтвердил Сергей. — Соскучил по настоящему делу. Пора кончать эту канитель!

— И как ты ее надумал кончать?

Сергей ответил не сразу. Словно не замечая настороженности Перевалова, он не спеша, навернутой на прутик тряпкой протер одно за другим все шесть гнезд барабана, вставил в гнезда патроны, сунул наган в кобуру и только после этого спросил:

— Где, по-твоему, сейчас штаб Бугрова?

— Возля Братска где-нибудь... — ответил Санька.

— Надо быть, по ту сторону Ангары? — предположил Сергей.

— Был там. А сейчас... кто его знает...

— Кузьма Воронов нас перевезет, — вполголоса, как бы размышляя вслух, сказал Сергей и, не дожидаясь подтверждения, закончил, говоря твердо, как о решенном: — Завтра спозаранку в путь. На Вороновку. К переправе.

Санька пытался отговорить.

— Ей богу, зря, Сергей Прокопьич! Здесь мы сами себе хозяева.

— То-то, что сами себе, — с сердцем возразил Сергей. — Толку от нашего хозяевания! Сейчас время подошло всю силу в один кулак собрать. К зиме кончать надо с беляками.

Палашка спала в том же шалаше. Только мужики в ряд на общей постели из пихтового лапника, а ей Корнюха соорудил низенький топчан: вбил в землю четыре березовые рогулины, на них поперечины, а повдоль жердей настлал той же пихты. Одеяло старенькое Палашка из дому прихватила.

Озорства никакого Палашка не опасалась, люди были все свои, с детских лет знакомые. Трудно было привыкнуть спать не раздеваясь. Но и к этому привыкла. И засыпала крепче, чем дома: воздух свежий, таежный, смоляной, спится, как после макового отвару.