Рышард Клысь - «Какаду»
— Охотно.
— Трудно установить с вами контакт, — сказал он, протягивая руку, в которой держал пачку французских сигарет. — Вы искусно уклоняетесь от любой темы, которая мне кажется интересной, и обращаете все в шутку.
Я взял сигарету, мы закурили.
— Не могу я серьезно относиться к такой беседе, — сказал я.
— Почему?
— По многим вполне очевидным причинам.
— И потому также, что мы враги?
— Это тоже имеет значение.
— Вы уверены, что взаимопонимание между нами невозможно?
— Отчего же, но только в одном случае.
— Я уже сказал, что помогу вам.
— О, да. Я помню. Но я не это имел в виду.
— Что же в таком случае мешает нам свободно говорить друг с другом?
— Обстоятельства, в которых мы оба оказались.
— Представим себе, что мы оба палачи по профессии и совершенно случайно оказались в одном и том же купе, — начал майор с шутливыми искорками в глазах. — Мы уже довольно долго едем вместе, у нас было достаточно времени, чтобы придать своим лицам нужное выражение, словом, мало-помалу наладился разговор; сначала мы касаемся самых пустячных и ничего не значащих тем, обмениваемся наблюдениями о погоде, говорим о неудобствах, связанных с путешествием, наконец, кто-то из нас считает уместным представиться, мы представляемся друг другу, беседа становится более оживленной, и оказывается, что мы отлично понимаем друг друга; это для обоих несколько неожиданно, но в конце концов выясняется, что тут нет ничего особенного, ибо мы — представители одной и той же профессии и каждый по долгу службы каждодневно имеет дело со смертью. Нас безумно забавляет, что мы встретились в столь необычной обстановке, ведь не часто случается, чтобы два палача ехали в одном купе, и мы затеваем интересующую нас обоих дискуссию на профессиональные темы, а основной нитью наших размышлений являются проблемы, испокон веков волнующие человеческий разум: проблема смерти, которая восхищает нас всякий раз, когда мы выполняем свою работу, проблема времени, жестокий механизм которого столь хорошо нам известен, ибо по-настоящему только мы являемся свидетелями того особого мгновения, когда в человеке полностью стирается граница между сознанием существования и темным течением все уничтожающей смерти, необыкновенно интересная проблема человеческого достоинства, ибо мы знаем, как по-разному ведут себя наши жертвы перед лицом неотвратимой и неизбежной для них смерти — иногда они даже унижают нас своими жалкими попытками продлить хотя бы на минуту ту жизнь, которой так неумело, так расточительно и легкомысленно пользовались, что в конце концов оказались в наших цепких и твердых руках; но бывает также, что мы испытываем нечто вроде гордости, если нашей жертвой оказывается сильный человек, с иронической усмешкой наблюдающий за последними нашими приготовлениями, хотя смысл их для него совершенно очевиден, и случается, что нам даже порою жаль этого, обреченного на уничтожение человека, а иной раз нас мучают угрызения совести, словно мы убили брата. Но это, конечно, еще не все, наша профессия ставит перед нами и другие вопросы, существует целый ряд иных, столь же волнующих проблем, — например, выбор места и средств умерщвления, орудия, которыми мы охотнее всего пользуемся, методы, которые чаще всего применяем…
Он умолк, а я, ни на секунду не выпуская револьвера из рук, сидел напротив и испытующе смотрел в его лицо, находившееся как раз на уровне моего, глядел на его еле заметно шевелившиеся губы, когда он говорил своим безразличным и бесконечно усталым голосом; все мое внимание было сосредоточено на его губах, я внимательно следил за каждым, даже самым незначительным их движением на этом мертвенно-бледном лице, неподвижном, как все его тело, безвольно покоившееся на кожаном диване купе первого класса, искал хотя бы малейший след волнения в его глазах, следил за блеском зрачков, оживлявшим плавное течение этого монолога, плывущего словно ласковая и убаюкивающая волна; на мгновение я перенес взгляд на его руки, лелея слабую надежду, что, может быть, они выдадут его и что-нибудь прояснят — иногда руки бывают более выразительными, чем глаза, и легче ускользают из-под контроля их хозяина, — но и руки недвижимо покоились на его бедрах, как будто вовсе и не принадлежали этому телу, а когда я снова уставился в его лицо, офицер заговорил медленно и раздумчиво:
— Вы молчите? Почему? Может быть, полагаете, что не следует касаться вопросов, затрагивающих роль палача, роль жестокую и античеловечную, но ведь мы сами заговорили о ней, правда, отчасти принужденные к тому жестокостями войны. Согласен. Можем не говорить об этом. Хотя мужчины вообще-то охотнее всего рассуждают как раз о своих профессиональных делах. Однако мы можем принять и другой, не менее волнующий вариант дискуссии. Представим, например, что мы оба — неустанно преследуемые и обреченные на смерть люди, которым лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств удалось дожить до этой минуты. Что за великолепная тема, не правда ли? Мы — жертвы тупого тоталитаризма, для общества уже почти не существуем, но несмотря на это, а быть может именно поэтому, защищаемся изо всех сил, хотя уже совершенно изнурены такой борьбой. Все чаще нас охватывает разочарование и бессилие, вытекающее из чувства собственного одиночества в этом враждебном и отталкивающем мире, но несмотря ни на что, именно сейчас жизнь как бы приобретает для нас новые краски, время — новый ритм, каждое мгновение становится драгоценным, любая пора дня или ночи — бесконечно прекрасной, наши переживания делаются более острыми; мы похожи на смертельно больных людей, ожидающих дня, когда наконец прервется цепь их страданий; но мы не допускаем, чтобы хоть какая-то мелочь ускользнула из-под нашего контроля, мы ревниво относимся к каждому часу и даже в пустяках действуем с достойным удивления усердием, ибо непрестанно растет наше убеждение в том, что все, что мы делаем, может оказаться последним делом нашей жизни; мы ревнуем к каждой минуте, наши чувства обострены, мы замечаем вещи в их действительном измерении и форме, незаметной для других людей, которые в слепой заносчивости похотливых и здоровых животных совершенно не считаются с таинственной сущностью смерти, хотя она и дремлет в нас уже с момента нашего зачатия, когда мы находимся еще в лоне матери…
— Каждый верит в то, что он не умрет.
— Вот именно, но разве можно представить себе нечто более абсурдное? Нам ведь лучше известно, как все обстоит на самом деле, мы сталкиваемся со смертью каждый день, не говоря уже о том, что с самого рождения носим ее в себе и каждое мгновение приближает нас к окончательной развязке, наша судьба заранее предопределена, так или иначе мы должны в конце концов умереть; однако всякий раз, когда мы отдаем себе в этом отчет, нас охватывает тревога, что, быть может, та единственная жизнь, которая нам дана, будет попусту растрачена, лишена всякого очарования и смысла, — и мы начинаем лихорадочно искать для себя места на этой земле, какую-то цель, которая оправдала бы наше существование. И при этом, конечно, совершаем великое множество ошибок, на каждом шагу спотыкаемся о собственное несовершенство, попадаем в тупики, из которых, казалось бы, нет выхода, но в конце концов оказывается, что все это было необходимо, наш личный опыт суммируется и растет, и только тогда мы начинаем постепенно открывать истинный механизм мира, значительно более простой, чем это могло бы казаться на первый взгляд. Сначала нас это немножко пугает, но мы и с этим осваиваемся, а когда находим, наконец, отвечающий нашей жизни ритм, когда определяются наши убеждения и взгляды, в один прекрасный день нас вдруг ждет жестокое потрясение, ставящее перед лицом совершенно новых фактов и проблем, наши воззрения оказываются под угрозой, мы начинаем их защищать, чтобы не очутиться в конфликте с собственной совестью, с собственным пониманием проблем мира, и попадаем в положение преследуемого зверя — обреченные на смерть, беспомощные и одинокие. Сколько же в связи со всем этим рождается проблем, как часто только тогда, перед лицом различных, неожиданных и трудных испытаний, с которыми нам приходится сталкиваться чуть ли не ежедневно, мы получаем возможность по-настоящему убедиться, на что мы способны. Вы, конечно, по-прежнему молчите. А жаль. Тем самым вы налагаете на меня обязанность говорить за нас обоих, и это бесспорно значительно обедняет предложенную мною тему, ибо мои наблюдения и ваш нелегкий, но несомненно интересный опыт должны резко отличаться друг от друга. Что же мне остается делать? Придется вести начатый разговор, дорога впереди длинная, а вы все еще — совершенно непонятно зачем — продолжаете пугать меня своим револьвером, хотя я вовсе не намерен давать вам повод проявить свои способности стрелка, я верю на слово, верю, что вы относитесь к тому разряду стрелков, которые так же, как и я, никогда не промахнутся. Но мы отвлеклись от темы. Теперь вы сами видите, как много забот мне доставляет ваше упорное молчание, мне трудно не потерять ход мысли, а вы не хотите помочь. Но не будем отвлекаться, я ведь собирался говорить о нас, о людях обреченных, о людях-жертвах, которых случайное стечение обстоятельств столкнуло в одном купе скорого поезда, я собирался говорить о своих наблюдениях, они, быть может, хоть в какой-то мере совпадут с вашими наблюдениями, но в самом деле не знаю, с чего начать. Мне в эту минуту приходит в голову великое множество проблем, суть которых заключена в таких односложных определениях, как: страх, борьба, полиция, оружие, пытка, тюрьма, западня, измена — и, наконец, смерть. Не знаю, обратили ли вы внимание на то, что некоторые слова приобрели для нас особое значение, впрочем, я назвал только часть, все их даже перечислить невозможно, это заняло бы слишком много времени, но любое из них назойливо ассоциируется с какими-то ситуациями, в которых мы уже некогда оказывались или, что хуже, которые нам еще предстоят; это опасные слова, враждебные слова, мы их не любим и охотнее всего, если б только это было возможно, вычеркнули вообще из словаря. А есть еще слова-фетиши, мы произносим их неохотно, внутренне противясь, уже само их звучание вызывает в нас дрожь страха, не правда ли, чувство страха одно из тех, с которым мы сталкиваемся повседневно, оно не покидает нас даже ночью, даже во сне, мы не в состоянии защититься от него, однако же и не позволяем ему овладеть нами до такой степени, чтобы чувствовать себя униженными. В последнее время все чаще приходится слышать разговоры о том, что жизнь не имеет смысла — и вы, наверно, сталкивались с этим, — но обратили ли вы внимание, кто высказывает подобные суждения? Чаще всего люди, которые никогда даже не пытались задуматься над сущностью жизни и не умели придать ей смысл. Именно среди них оказываются потенциальные самоубийцы, готовые при мало-мальски подходящих обстоятельствах проститься с миром, их особое усердие в принятии крайних решений должно вызывать сомнения, ибо что может быть легче, чем уклониться вовремя от всякой ответственности за собственные ошибки, укрыться от конфликтов окружающего нас мира и страха перед дальнейшим опытом, которого мы не в состоянии даже предвидеть? Но разве именно не в том все очарование нашего существования, что каждый следующий день является для нас тайной, что он несет с собой новые события, перед лицом которых только мы и можем по-настоящему узнать себя? Умереть мы всегда успеем, это всего лишь вопрос времени. Намного труднее жить, стойко держаться в этом полном ловушек и опасностей мире, бороться за то, чтобы удержать собственные позиции и не дать сломить себя превратностям судьбы. Все мы окружены врагами, обречены на смерть, одиноки — это верно, но пока мы защищаемся, боремся за сохранение своего человеческого достоинства, жизнь имеет смысл. Разве я не прав?
