Войцех Ягельский - Башни из камня
Асфальтовая, неровная дорога поначалу бежала по плоской зеленой равнине, потом, слегка свернув, нырнула в редкую рощицу. Обстрелянные, посеченные пулями, покалеченные деревья торчали серо и неподвижно.
Ехали молча. Мансур спал на сидении рядом со мной, Омар впереди, рядом с водителем, отсутствующий, задумавшийся, ковырял острием ножа в замке лежащего на коленях автомата, а Муса, сидя за рулем, бросал время от времени взгляд в зеркальце, чтобы проверить, не слишком ли отстает от нас едущий второй машиной Нуруддин.
На подъезде к Грозному мы сбросили скорость, чеченцы приоткрыли окна в машинах и выставили дула автоматов.
В теплом осеннем солнце даже лабиринты пожарищ и руин создавали иллюзию пробуждающихся к жизни, полных энергии и надежды. Только в сумерки, которые опускались быстро и как бы неожиданно, меняя тональность и атмосферу всего окружающего, разрушенный город снова превращался в призрачное кладбище, погруженное в пугающий мрак, в котором, как видения, мелькали людские фигуры.
Грозный ничем не напоминал город, известный мне по прошлым приездам. Беззаботный, горделиво задирающий нос и самовлюбленный, крикливый и куда-то вечно спешащий, он неохотно отходил ко сну, как 52 будто считал время, отведенное для сна, потраченным зря. Широкие, обсаженные деревьями улицы, кажется, никогда не пустели. Дети с визгом бегали вокруг плещущих фонтанов, а молодые пары скрывались в тени парковых аллей. Улицы и рестораны в центре города всю ночь шумели голосами и пульсировали музыкой дискотек, которая успешно заглушала голоса муэдзинов, призывающих горцев на молитву в мечети. Водка лилась рекой.
Война, прокатившаяся по городу, разрушила его и искалечила его жителей. Выжгла изнутри пожарами каменные дома двадцатых-тридцатых годов, а их стены изранила тысячами снарядов; ран было слишком много, чтобы они успели рубцеваться.
Город, хоть так не похожий на себя, пытался жить по-старому. Война убила все, кроме иллюзии; бессмертная, она остается единственным спасением и единственной возможностью бежать от действительности.
Рыская по дороге, объезжая бомбовые воронки, бесконечный поток машин струился среди руин своим привычным руслом. Под стенами закопченных, вымерших домов суетились перекупщики и лоточники, буквально выхватывая друг у друга из рук товары и деньги. Кое-как сколоченные из досок и фанеры шашлычные и забегаловки тонули в запахах жареного мяса, кислого пива и дешевого табака.
Когда мы подъезжали к мосту на проспекте Автурханова, Мансур велел Мусе притормозить. Толкнул меня в плечо.
— Тут я дрался… И тут тоже… в декабре, когда мы защищали город… Мы везде сражались, — поправился он. — А в августе девяносто шестого мы весь город заняли. Старая история. Мы были героями, а, Муса?
В голосе Мансура звучала грусть, тоска, сомнения и разочарование. Возвращающимся с войны мир всегда кажется слишком тесным, а их мысли убегают слишком далеко.
— Атутя когда-то встретил американцев, — продолжал Мансур, вдохновленный моим жадным вниманием. У него давно уже не было случая поговорить о тех делах, о тех прекрасных временах славы и смерти. — Они пришли ко мне, чтобы я их проводил к дворцу президента. Московское телевидение сообщило, что россияне его уже взяли. Так они, проводи, мол, чтоб можно было снять и показать в ночных новостях, это, мол, важно. Обещали заплатить. Я их проводил до дворца. Подвалами, канализацией можно было попасть почти в любое место. Мы жили как крысы. А вокруг ничего — только огонь и рвущиеся бомбы. Я их довел туда и обратно, ни с кем ничего не случилось. Они были очень довольны, — Мансур сделал паузу, почесал за ухом, как будто немного смутившись. — Тогда я первый раз позволил себя купить, — он покосился на меня, наблюдая за реакцией. — Не дешево продался!
— Тебя мы тоже защитим, не бойся! — бросил Муса. Мы все рассмеялись.
Мансур тогда был командиром взвода в отряде Алмана. Умел стрелять, знал военную службу, но войну до этого видел только в кино.
Не было у них времени ни на обучение, ни на раздумья. Ни на колебания.
— Когда каждую минуту приходится бороться за жизнь, быстро учишься, как выжить. Большинство наших погибло как раз в начале вой- 53 ны, не успев научиться жить… как убивать, чтобы жить. Бывали моменты, когда я думал, что это уже конец, что я уже не выберусь. И иногда хотел, чтоб так и было, тогда не пришлось бы все это без конца переживать заново.
Два месяца россияне бомбили Грозный. Из пушек, танков, самолетов, вертолетов. Мансур, Муса и Омар прятались по подвалам, но им приходилось выходить на поверхность, чтобы преградить россиянам дорогу в город. Все вокруг полыхало, дома валились на их глазах. Несмотря на зиму, на улицах было жарко от пожаров. А грохот стоял такой, что из ушей текла кровь.
— Иногда я сам удивляюсь: а правда ли это был я? Действительно ли, я все это пережил? Вон там, под вокзалом, — Мансур показал пальцем в сторону вокзала, все равно неразличимого в темноте. — Россияне пробивались в центр города танковыми колоннами. Мы их пропустили, чтобы отрезать дорогу, окружить, уничтожить. Возле вокзала мы взорвали танк их командира, и вся колонна рассыпалась. Для нас, знающих город, подобраться к танку и уничтожить его было несложно. А они живьем попали в пекло. Метались на своих танках, как слепые котята. Они понятия не имели, где находятся, не видели нас в свои перископы, а мы целились в них с крыш и верхних этажей. Один удирал от нас часа два, пока его, в конце концов, не подожгли несколько сопляков. У меня до сих пор перед глазами те солдаты. Выползали из горящих танков и бронемашин, прятались за броней. Стреляли вслепую в воздух, пока не кончались патроны. Выли, проклинали, рыдали, кричали «мама!» Мы патронов даром не тратили. Жаль мне их было, но война есть война. Много российских танков попало тогда в наши руки. На ходу, совсем не пострадавшие. Мы их перекрасили в белый цвет, чтобы наши снайперы по ним не стреляли.
В исламе белый — цвет траура.
После Нового года площадь перед дворцом была так завалена сгоревшими танками и бронемашинами, что невозможно было пройти. Везде валялись горы российских трупов.
— Не знаю, сколько их могло быть, тысячи! За несколько дней мы перестреляли в Грозном целую российскую армию. Мы им говорили, чтобы они забрали свои трупы, а то собаки шныряют по улицам и жрут их. Попробовали человеческого мяса, и уже не убегали, поджав хвосты, на людей смотрели, как на охотничью дичь. Нам их потом пришлось отстреливать, чтобы они целыми стаями не нападали на прохожих.
Девятнадцатого января девяносто пятого года чеченцы приняли решение прекратить защиту президентского дворца. После трех недель непрерывных бомбардировок он был так разрушен, что пребывание в нем грозило смертью. Тяжелые бомбы, предназначенные для разрушения бетонных бункеров и взлетных полос аэродромов, выпотрошили изнутри многоэтажное здание, от которого остался только опаленный и посеченный остов. Бомбы пролетали сквозь этажи, как брошенные сверху камни и взрывались все глубже и глубже, в укрытых под землей подвалах. Защищать было уже нечего.
— Ночью наш командир, Алман, был вызван на совещание во дворец. Вернулся и сказал, что мы отступаем.
Стемнело, лицо Мансура выхватывали из мрака фары проезжающих машин.
— Сказал еще, что президент просил не беспокоиться, потому что его дворец, это только дом, такой же, как другие, только немного повыше. И что в Чечне каждая халупа — дворец президента.
Омар дремал рядом с водителем. Задумчивый Муса что-то напевал себе под нос, не обращая ни на кого внимания.
Лабиринты руин закончились в предместьях, а в лунном свете вырос неожиданно над городом скелет выжженного многоэтажного здания.
— Нефтеперерабатывающий завод, я там работал, — кивнул головой Мансур.
У Мансура были грандиозные планы. Он мечтал стать известным инженером-геологом, искать на Кавказе нефть, писать научные труды, ездить на международные конференции. На Кавказе нефть принесла состояние тысячам смельчаков, отважных и удачливых. Мансур считал, что у него тоже должно получиться. Хотел стать кем-то, мечтал о жизни не только зажиточной и достойной, но и интересной, можно сказать — на мировом уровне.
После войны он уехал из Чечни. Теперь думал только об одном — как вывезти отсюда семью. Из-за этого, собственно, и вернулся. Предчувствовал надвигающуюся новую катастрофу. Знал, что страшная война возвращается, что она вот-вот начнется. Знал, что если останется, если не удастся уговорить семью бежать, ему снова придется воевать. А уверенности, готов ли он еще раз померяться силами с кошмаром, не было. При одной только мысли об этом, его охватывал ужас. Не признавался в этом ни перед Омаром, ни перед Мусой. Но когда мы бывали одни, он не стыдился своих сомнений и опасений.
