Борис Яроцкий - Эхо в тумане
Слушая политрука и Хефлинга, лейтенант Лобода высказал предположение:
— А может, они все поняли?
Смысл сказанного дошел и до пулеметчика Метченко. Боец, поскучнев, раскрыл рот, и на его крупные мясистые щеки глубокой тенью легли морщинки: не дал политрук бойцу отличиться. А теперь, наверное, и сам не рад.
— Насчет Петрозаводска натурально брешут. Это мы наступаем. Верно, товарищ политрук?
— Верно, — подтвердил Колосов, думая о том, что новые сведения нужно срочно передать командиру, а заодно обсудить обстановку.
— Проследите, чтобы никто не покидал укрытие. Не исключено, немцы догадались, что мы захватили узел.
Сидя за аккуратно сработанным столом, лейтенант поднял улыбчивое лицо.
— Что вы, товарищ политрук! Они слишком самоуверенны. Вы заметили, они даже как следует не организовали оборону. Спасибо, хоть доты соорудили. Теперь нам тепло и удобно — сиди и отбивайся. Вы, товарищ политрук, обратили внимание: оба дота, по сути, прикрывают только одну, восточную дорогу. Западная и северная — открыты. Мы ударили от озера — вот и получилось.
В рассуждениях командира взвода прослеживалась важная мысль: фашисты могли нас ожидать с востока. Но местность Карелии — озерная, лесная, гористая — тем и хороша, что сплошной линии фронта установить невозможно — вот и нападай с любого направления, особенно — откуда не ждут.
Продержаться бы до завтра, до прихода наших! Не дать фашистам безнаказанно отойти и закрепиться! Думая о предстоящем бое и о том, как облегчить участь раненых, политрук говорил, обращаясь к Сатарову:
— Дождитесь сводку Информбюро. И с ней — прямо к сержанту Лукашевичу. Почитайте раненым. А заодно пусть сержант посмотрит вашу рану.
— А как же вы? — Сатаров готов был, сцепив зубы от боли, сопровождать политрука куда угодно. Как истый ординарец, он считал: без него начальнику не обойтись, тем более под пулями.
— Товарищ политрук, разрешите быть с вами?
— Выполняйте приказание, — жестко сказал политрук и тут же позвал: — Петраков!
Из блиндажа выглянул весь в ремнях старшина.
— Сатаров идет ухаживать за ранеными. Кто из разведчиков свободен?
Петраков сдержанно ответил:
— Всех свободных, товарищ политрук, я посадил. Диски набивают, — и, зная, о чем спросит политрук, с ходу принялся возмущаться: — Безобразие! Пятнадцать минут воевали, а сожгли полбоекомплекта. Разве это дело?
Петраков, конечно, перегибал. И в этом политрук усматривал хитрость, но хитрость наивную: политруку всего-навсего нужно было кем-то заменить Сатарова, лучше всего разведчиком. А разведчик не просто боец — универсал. Начальник себя чувствует уверенней, когда при нем инициативный и смелый боец, товарищ.
— Во всех взводах такая же картина, — напомнил политрук. — Так кто меня будет сопровождать?
— Боец Гулин. — Старшина показал на долговязого разведчика, это он захватывал немца в малиннике.
Услышав свое имя, Гулин молча поднялся на бруствер, поправил на груди трофейный автомат. На нем ладно сидела форма. Из-за голенища кирзового сапога, не иначе как для шика, выглядывала костяная ручка финки. Этой финкой он убил немца, когда тот, надеясь на свою силу, попытался освободиться. Гулин стройный, как танцор, и в броске — это видел политрук — стремительный, как рысь.
17
Верхний дот, при взятии которого погибло пять бойцов из взвода лейтенанта Иваницкого, немцы соорудили на восточном склоне горы. Она возвышалась над лесом серой горбатой глыбой, похожей на гигантский дирижабль. Трещины как стропы, а редкие корявые сосенки, чудом державшиеся на продутом ветрами и вымытом дождями камне, казались людьми, ползающими по дирижаблю.
Гора, довольно высокая и крутая, господствовала над зеленым простором. Справедливы оказались слова лейтенанта Лободы: оба дота своими амбразурами были нацелены на восточную дорогу. Значит, немцы меньше всего опасались нападения с тыла. «А теперь они пойдут нашей тропинкой», — думал политрук, поднимаясь по оголенному склону.
Еще недавно этот склон преодолевал взвод лейтенанта Иваницкого. Здесь от огня пулемета погибли товарищи.
— Надо было подняться повыше, чтоб ударить с тыла, — высказал он свою правильную, но запоздалую мысль.
— А вообще-то можно было прямо со склона, — отозвался Гулин. Этот все замечающий разведчик думал о том же… Отозвался и тут же себя поправил: — Видите, товарищ политрук, верхний дот прикрывает и подступы к нижнему, а нижний — к верхнему. На этом камушке человек, как на щеке бородавка: только слепой не заметит… Хорошо бы предупредить лейтенанта — пусть на всякий случай посматривает.
— А вы, Гулин, наблюдательны.
— У нас дома, в Сталинграде, — продолжал разведчик, — такой же вид с Мамаева кургана. Волга и Заволжье — как на ладони. А уж город… За два километра я узнавал знакомых. Утром каждая улица просвечивается солнцем, а вечером, наоборот, еще солнце катится по степи, а над Волгой — уже сумрак. Но все равно на воде пароходики — будто нарисованные. — Тронутый воспоминанием, Гулин вздохнул и закончил: — Здесь белая ночь — как у нас вечер…
Ему хотелось говорить, и политрук это чувствовал. Из рассказов бывалых людей он знал, что человеку, открывшему личный счет уничтоженным врагам, не терпится похвалиться. Видимо, хотелось похвалиться и Гулину. Далеко не каждый, даже отчаянно смелый, может вот так — стремительно-сильным рысьим прыжком — свалить врага наземь.
Об этом политрук не спрашивал, а разведчику, наверное, молчать было невмочь. И он рассказывал о городе, в котором родился и вырос и на виду которого несет свои вольные воды лучшая река в мире. Эту реку Гулин переплывал с товарищами-одногодками в ночь сразу же после выпускного вечера. Девчонки смотрели на него изумленно-восторженными глазами, и среди них была та, которую он уже называл своей любимой. Собственно, он плыл ради нее, Ларисы…
Девчонки разложили костер на пустынном холодном пляже, и ребята, мокрые и продрогшие, грелись у костра. Его майкой с эмблемой «Волгарь» Лариса растирала ему уже загорелую до черноты спину…
Вопреки ожиданию о своем первом уничтоженном фашисте Гулин терпеливо умалчивал — показывал характер. И тогда спросил политрук:
— Вы лучше расскажите о немце, как вы его…
— Вы же видели.
— Другим объяснить сумеете?
— Я лучше покажу. На следующем…
Опыт Гулина, как считал политрук, представлял собой ценность для всего отряда. Еще недавно, полтора года назад, ему курсанту Колосову, читали лекцию «Партийно-политическая работа в наступлении». Преподаватель, батальонный комиссар, помнится, говорил, что политработник обязан постоянно обобщать и распространять опыт отличившихся. И курсант Колосов — это он тоже хорошо помнил — подчеркнул слова: «обобщать и распространять».
«Вот и настал момент теорию применить на практике, — думал он, приближаясь к верхнему доту. — Впрочем, поучительного опыта вроде и не было. Гулин отчаянно смел. Так в отряде нашем все такие! За двадцать минут боя уложить почти сорок фашистов: для ста девяноста штыков — не так уж и плохо. И все же Гулин — боец особый».
Начатый разговор об убитом немце так и погас, не разгоревшись. Разведчик дал понять, что фашист был слишком самоуверен. Если б не Гулин, его прикончил бы Гончаренко…
В верхнем доте — следы недавнего боя: остро пахло сгоревшей пластмассой, ощущался горький привкус тротила. Он чем-то напоминал пыльную степную полынь, пропитанную дымом.
Пулеметчики Лыков и Косарь колдовали у трофейного станкача: на массивном деревянном столе разобранный затвор, банка с ружейным маслом. На ее крышке незнакомая эмблема — петух с ярко-красным оперением. Эмблема принадлежала какому-то европейскому государству, но только не Финляндии.
Кургин, уже побритый, со свежим подворотничком, встретил политрука обрадованно:
— За сорок минут организовали систему огня.
— А это? — Показал политрук на разобранный пулемет.
— Трофей не в счет… Кажись, гранатой попортили маленько, — и к бойцам: — Как, ребятки, получится?
У Лыкова лицо детское, курносое, а руки тяжелые, сильные: он поднимал пулемет, весивший два с лишним пуда, играючи.
— Его бы в мастерскую, к Григорию Карповичу, — говорил боец, продолжая возиться с затвором.
— Конкретней?
— К артмастеру, товарищ лейтенант.
— Без инструмента — все впустую, — поддержал товарища похожий лицом на Лыкова Косарь. — Тут и пружину менять надо. И вот эту хреновину… — Он показал фигурную деталь, на которой блестело масло.
— Хреновина — что… — сказал ему Лыков. — Тут не хватает еще одной хреновники. Она вот сюда заходит. Если на нее нажимаешь, получается автоматическая стрельба.
— А если не нажимать?
