Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.3. Дружба

«Вот почему люди сами кидаются с гранатами…» — подумал Логунов и, едва в окопе посветлело, вскочил и закричал, побагровев от натуги:

— По пехоте — огонь!

Атака была отбита.

Бойцы логуновской роты снова забрались в окопы. Их осталось мало. Они сидели, пользуясь минутной передышкой, много курили, жевали выданный накануне сухой паек. Некоторые были лихорадочно возбуждены.

— Ка-ак он наскочил на противотанковый расчет! Пушку в момент смял и стал утюжить. Ка-ак я подскочу и бутылку с горючкой прямо ему в зад влепил! Ка-ак он вспыхнет! — по-мальчишески размахивая большими руками, рассказывал Коробов. Глаза его светло и исступленно горели на закопченном лице. — Ка-ак я ему залепил! — не в силах удержаться, повторял он, широкоплечий, курносый, с распухшими губами и густо запекшейся кровью над расстегнутым воротом гимнастерки.

«Эх, жаль ребят! И пушку жаль, совсем обезоружены мы теперь», — подумал Логунов.

— Молодец, Коробов! — сказал политрук роты. — Ты не из династии металлургов Коробовых?

— Нет. Этот из династии медвежатников, — все еще хмурясь, вмешался Логунов. — Потомственный охотник, но по профессии горный техник. Одного цеха мастера мы с ним. Почему у тебя, Ванюша, кровь на шее? И гимнастерка залита. Ранен?

— Да вроде ничего не чувствую, царапнуло разве…

Фельдшер снял с бронебойщика каску, и Логунов болезненно поморщился: толстый волосатый лоскут кожи потянулся за каской и свис, как скальп над ухом Коробова.

— Вот садануло!

— Чуть не полмакушки снесло, а он не слышал!

— В горячке так и бывает, — оживленно заговорили бойцы.

Санитары, пользуясь малейшей складкой местности, тащили волоком с поля боя искалеченных, полуживых людей. Везде виднелись обломки военной техники, простреленные каски, затоптанное окровавленное тряпье. Кругом лежали трупы. Казалось, люди привыкли уже ко всяким ужасам, но вот сидит между ними боевой товарищ, и каждому неловко смотреть на его окровавленную голову.

— Как же каска-то? — недоуменно спросил Логунов, оглядывая целехонькую каску.

— Я в атаку бросился налегке, а потом спохватился, чужую подобрал.

— Придется тебе в полковой медпункт, — объявил фельдшер и изумленно развел руками, готовясь наложить повязку: — Ведь это исхитриться надо, чтобы напялить на этакую рану первую попавшуюся каску, со всей грязью, пылью. Теперь тебя от столбняка колоть да колоть и гангрену получить можешь запросто.

Коробов тем временем, не слушая нотаций и пророчеств фельдшера, достал крохотное зеркальце и сумел, избочась, взглянуть на себя. Вспухшие губы его обиженно оттопырились.

— Ох ты-ы! Всю прическу мне испортили! Прихвати пока эту лоскутину хоть парой швов, товарищ фельдшер. Потом разберемся, что к чему, а сейчас я и в таком виде здесь пригожусь.

Платон Логунов хотел возразить, но такое вдруг прихлынуло к сердцу, что у него перехватило дыхание, и он молча отвернулся. От роты осталось не больше тридцати бойцов, а передышка вот-вот кончится. Платон вспомнил убитого осколком командира взвода, как он поник головой, как опустились его плечи, только судорожно стиснутые пальцы все еще сжимали приклад ручного пулемета — как медленно, словно не желая падать, клонился он от бруствера и разом рухнул вниз.

В тот жаркий момент боя Логунов даже не ощутил боли утраты, только сказал себе: «Ты должен заменить и его». Теперь же, после кровопролитной атаки, каждый боец роты обязан драться за десятерых.

Августовский вечер опускался над степью… Торжественный закат светился вполнеба, малиновые, оранжевые, золотые краски его боролись с горькими дымами земли, пронизывали их нежнейшей розовостью, но одолеть не могли и сами ржавели, сизели, быстро меняясь, угасая, наливаясь зловещей, гневной и грозной краснотой.

Некому сейчас любоваться красотой вечера. И, однако, взглянув вокруг, Логунов вспомнил с сердечным волнением лето на Каменушке и последний вечер — прощание с Варей, когда сидела она на высокой скамье между ним, Платоном, и доктором Аржановым. Больно и грустно было до слез: Варенька видела только Аржанова, стремилась только к нему. И все равно прекрасной казалась та прошлая жизнь: звезды сияли в спокойной бархатной синеве неба. Блеск рассвета слепил глаза, незапятнанная белизна снегов чистейшим покрывалом кутала землю, и люди любили и страдали в полную меру человеческих чувств. А сейчас для Логунова и его бойцов все замкнуто кругом обороны. И одна страсть, одна мысль, одна цель — держаться здесь, не пропуская врага к донским переправам.

— Ну, друзья, должны мы отбить еще и эту атаку, — твердым голосом говорит Логунов солдатам, глядя, как над степью, еще не остывшей от дневной жары и последнего боя, снова взвивается ракета.

Все на линии обороны опять приходит в движение.

— Скоро на мели окажемся. Давайте-ка углубимся немножко.

Логунов наравне с бойцами взялся за лопату и начал торопливо выкидывать землю, осыпавшуюся за день со стенок окопа. А над головами их уже заухали, загудели снаряды. Два очага огней заиграли в надвигавшейся темноте: там, где стояли немецкие батареи, и в расположении советского полка. Бывшего полка!

Бойцы наскоро углубляли окопы. Но вдруг осколок начисто срезал с черенка лопату Логунова и он, потеряв равновесие, ткнулся лицом в пыльную теплую стенку.

— Хватит! Отдыхай, ребята, перекуривай! — закричал он, вспомнив своего деда, уральского лесоруба. И ему даже показалось смешно, что можно действительно чуточку отдохнуть под этот дьявольский шум. Но он не улыбнулся: все было взвинчено в нем, и слезы стояли где-то совсем близко, но это были бы не слезы слабости, а выражение самой самозабвенной ярости.

Чем темнее становилась южная ночь, тем ярче играл над степью орудийный обстрел. Небо исчезло со своими мириадами блистающих звезд, оно и правда стало с овчинку, черно-серое, взлохмаченное, а под ним сверкали огни — короткие вспышки орудий и встающие на дыбы багрово-пламенные фонтаны взрывов, взметывающие в раскаленном воздухе тонны земли, камней, вырванные с корнем деревья и разорванные в клочья тела солдат.

«Богато бьют. Видно, боеприпасов у них — девать некуда, — думал Логунов, теперь уже с нетерпением, как и все бойцы, ждавший танковой атаки, и не потому, что прекратилась бы эта чудовищная огневая обработка, когда даже плюнуть в ответ нечем — так пересохло во рту, языком не повернешь, — а потому, что на танки, когда они подойдут вплотную, можно нападать самим…»

И действительно, когда в роте осталось не больше двадцати человек, сквозь гром канонады послышался гул идущих танков и скоро подавил все другие звуки.

Но и эта атака была отбита с помощью гранат и бутылок с горючей жидкостью. Стальные гиганты покатили обратно, оставив на высотке несколько танков, пылавших как громадные факелы. А в окопах странная тишина. Победа превратилась в полный разгром. Не от этой ли тишины и безлюдья сбежала с поля боя вражеская пехота? Как постичь узколобому фашисту, отчего на пустом месте воспламеняются танки — краса и гордость армии Гитлера.

Логунов стоит, привалясь грудью к стенке окопа, стирает с лица кровь. Один из танков подожжен им бутылкой с горючим, но Логунов не торжествует, а смотрит вслед отходящему противнику, не в силах сдвинуться с места.

— Вы живы, товарищ командир? — слышит он приглушенный голос связного Мохова.

— Да. А кто еще?.. Как остальные?

Огни ракет погасли, только пролетают после сигнала отбоя цветные искры трассирующих пуль, да танки горят, колебля черные тени над зигзагами окопов.

— Кто тут живой? — спрашивает Логунов и, спотыкаясь о мягкие еще трупы, идет с Моховым на стон в темноте.

Из-за угла выходят двое — политрук роты и Коробов — они волокут под руки раненого — это фельдшер.

Все. Из двенадцати человек осталось пятеро.

— Каких богатырей мы здесь потеряли! — сказал Логунов, снял каску и, не стесняясь, вытер глаза.

Сняли каски и остальные и с минуту молча постояли среди мертвых; только фельдшер стонал непрерывно, слабо и глухо, словно из-под земли: он был ранен тяжело.

— Мохов! Пройди еще по окопам, посмотри — нельзя ли кого унести. Мы с вами пройдем в эту сторону. Посмотрим — и айда в штаб батальона. Там, наверно, тоже пусто стало: не шлют к нам связного. Нет, гляди, бежит кто-то. Наверно, приказ отступать…

Четверо красноармейцев сидели в лесистой балке. Между ними на черной сухой земле лежал, вытянувшись, пятый, подняв кверху заострившийся подбородок.

Приглушенный гром боя доносился теперь с востока, а здесь в балке, слышно даже, как падают с дубов донские желуди, длинные и острые, как винтовочные пули. Бойцы вырыли неглубокую яму, положили в нее погибшего, покрыли его ярко-зелеными плетьми ежевики и зарыли.