Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
Грузные космы тумана, переваливаясь через гребень, сползали ей навстречу по скатам, пахло близкими ноябрьскими холодами. И Шура подумала, что Кравчук, возможно, никогда уже не увидит легкого мелькания первого снега, пахнущего свежим арбузом, белых полей, багрового морозного солнца над ними, даже такого вот неприятного сырого тумана. И от этой простоты, неповторимости обычного стало ей как-то трудно и больно глотать. Она остановилась, задохнувшись. «Кравчук ведь ничего не знал. Ничего. Я люблю Бориса, только его…»
– Шурочка!
Она вскинула глаза почти испуганно, и первое, что реально почувствовала, была тишина, хлынувшая ей в уши. Сверху спускался человек, без шапки в распахнутой шинели. Человек этот сел на ступени, жестом смертельной усталости откинул волосы, и она увидела знакомый лоб, знакомые брови и незнакомо чужие глаза.
– Сережа?..
Она подбежала к Кондратьеву, взяла за голову, откинула, напряженно глядя в его все в пороховых подтеках лицо, в глаза.
– Есть связь с Бульбанюком? – спросила она. – Да?
Он смотрел как бы сквозь нее, не видя.
– Нет, – сказал он, и взгляд его приблизился к ее зрачкам. – Шура, мы выпустили половину снарядов по Белохатке. Кажется, Максимов держится, – договорил он.
– Приказ отходить?
– Нет, мы остаемся. Пехота уходит.
Все возле орудийного дворика было страшно распахано, разворочено снарядами. Воронки почти смели бруствер, сровняли его с землей. Она чернела свежим обнаженным нутром, тускло поблескивала вонзенными в нее рваными краями осколков. Тошнотворный запах немецкого тола, не рассеиваясь, стоял в воздухе. Шура знала этот удушающий запах и сразу представила, что было здесь несколько минут назад… Наводчик Елютин осторожно протирал казенник, рассеянно взглядывал на остывающий ствол орудия, на котором зелеными колечками завилась раскаленная краска. Кроме Елютина, никого не было возле орудия на огневой позиции, заваленной закопченными гильзами.
– Меняем огневую. Все копают, – объяснил Кондратьев, утомленно садясь на снарядный ящик. – Нас заметили. Танки лупили прямой наводкой. Ну и… живы.
Он покашлял задумчиво.
– Встань, – тихо приказала Шура.
Он встал.
– Эх ты, ученый, – сказала Шура и начала застегивать пуговицы на его шинели. – Что, жарко? В госпиталь захотел? А где фуражка? Почему в кармане?
Она откинула ему влажные волосы, надела фуражку.
Он глядел в туман отсутствующим взглядом.
– Шура, – сказал Кондратьев, застенчиво покосившись на Елютина.
– Что?
Он взял ее за локоть, отвел в траншею.
– Я прошу тебя не обращаться со мной как… с мальчиком, – заговорил он, торопясь и волнуясь. – Я не мальчик. Ты прости меня, что я тогда вел себя как осел. – И он неловко поцеловал ей руку. – Пойми, Борис там, а мы тут. Солдаты все видят – какая глупость! Я прошу тебя, будь со мной официальней… Ты ведь все понимаешь, правда?
– Сере-ежа, – протяжно проговорила Шура со снисходительной нежностью. – Я все время забываю, что ты старший лейтенант…
Не ответив сразу, Кондратьев округлил глаза – она впервые увидела удивление на его лице.
– Зачем ты так говоришь? – сказал он досадливо.
Его окликнули из пехотных траншей:
– Артиллерист, давай сюда!
Там шевелились, двигались люди, долетали приглушенные команды, звон очищаемых лопат. Кондратьев извинился и пошел, невысокий, мешковатый в своей длинной и широкой, не по росту, шинели.
Она стояла, прислонясь к стене окопа, прикусив губу до боли. Он все время казался ей незащищенным двадцатичетырехлетним мальчиком, как-то неожиданно и случайно попавшим из тишины, от умных книг в эту грубую обстановку обнаженных человеческих чувств, в холод, грязь, во все то, что она испытала на себе. Он не умел носить ни формы, ни оружия, не умел отдавать распоряжения, звание «старший лейтенант» не шло к нему – к его косо затянутому солдатскому ремню, к стоптанным кирзовым сапогам, к этому поднятому не по уставу воротнику шинели… Невоенный весь. Но вид его говорил, что война не на всю жизнь, а было и придет время, когда с поднятым воротником можно будет пробежаться по сентябрьскому дождю или сквозь январский снегопад и, зябко потирая руки, поеживаясь, войти в мягкое и уютное тепло, в яркий свет городской квартиры, в полузабытое далекое счастье.
На Кондратьева она обратила внимание месяца три назад, в летнюю лунную жаркую ночь. Через плечо перекинув ремень автомата, совсем один стоял он на чернеющей площадке огневой позиции, задумчиво глядел на недалекие немецкие ракеты, задевающие бледными дугами красную, низкую, душную луну.
«Что ж не спите? – спросила тогда она. – Вы что же, часовой?» – «Нет… то есть да. Пусть они. Все спят», – говорил он надтреснутым ото сна голосом, смешно, неловко чесал нос, и ей почему-то стало жаль его, нездешнего, городского старшего лейтенанта, одинокого среди этой лунной ночной пыльной степи, по всему черному горизонту разрезанной ракетами.
С этого началось…
– Старший лейтенант Кондратьев! – неестественно спокойно окликнула Шура.
Он задержался возле пехотных окопов, подождал ее.
– Что ты сказал о Борисе? – спросила она и даже подтянулась на цыпочках, чтобы ближе увидеть его лицо.
Около орудия лопнул танковый снаряд, перекатилось эхо, пронзительно заныли протянувшиеся в тумане осколки. И снова стало тихо. Лишь шуршали плащ-палатки, шаги в пехотных траншеях, придушенно звучали короткие команды: пехота отходила к Днепру.
Кондратьев ответил серьезно:
– С Бульбанюком ничего не известно. Дело в том, Шура, что вся дивизия уходит под Днепров, а батальоны и мы остаемся здесь до особого приказа. Мы поддерживаем батальоны.
– Поддерживаем? – изумленно вскинула брови Шура. – Мы поддерживаем только один батальон Максимова. А Бульбанюк?..
Кондратьев покашлял в замазанную землей ладонь, опустил глаза.
– Ну? – спросила она. – Ну?
– Точно неизвестна позиция Бульбанюка, – проговорил он наконец. – Гуляев ждет связи. Неизвестно, куда стрелять.
– Эх вы-ы! – сказала она с какой-то дрогнувшей неприязнью и презрением в душе. – Чего вы ждете? Чего ждете?
– Шура, я тебе должен сказать прямо: все наши плоты и твой санитарный я отдал пехоте по приказу Гуляева. Им не хватает плотов.
– Зачем же санитарный? – сказала Шура тихо и упрекающе, точно он вновь нуждался в ее защите. – Ну зачем?
Несколько минут спустя Шура появилась в глубоком окопе взвода управления. Никто из разведчиков и связистов не обратил на нее внимания. Младший лейтенант Сухоплюев, длинный, тонкий, как орудийный банник, лежал, вытянувшись на шинели перед рацией, задумчиво сосал потухший окурок, прилипший к губе.
– Мне… связаться со штабом полка. – В голосе Шуры появилась требовательная интонация. – Срочно.
Сухоплюев, продолжая глядеть на рацию, сплюнул окурок, бормотнул осипшим от долгого молчания баритоном:
– В чем дело еще?
– У тебя связь, милый? – не ответив ему, но уже с небрежным дружелюбием
