Игорь Неверли - Парень из Сальских степей
Тем более удивительным казалось влияние на него Клюквы. При ней он умолкал, мягчел, как это бывает в минуты разрядки или раздумья, и напоминал человека, который после долгих странствий попал, наконец, домой, где ему хорошо, тепло, удобно, и не надо не только притворяться, но даже и говорить, потому что его понимают без слов.
Так они молча сиживали вечерами после ужина, если только позволяли обстоятельства. Все, бывало, уже улягутся, а в темноте еще долго вспыхивают и гаснут светлячки их «трубок мира», точнее трубки и папиросы.
«Двое беспризорных, — подумал я однажды, переворачиваясь на другой бок. — Что за пара: Ленька — порох, Ленька — танцор, Ленька — запевала, глаз от него не оторвешь — до того хорош, шельма… и мама Клюква! И молчат-то, словно молятся…»
Мне вдруг вспомнился один давний случай, когда на Леньку тоже вдруг нашло молчание. Это было с Соней…
Я не рассказывал об этом? Жаль. Интересная история.
Ну ладно, расскажу в двух словах: Леньке было тогда семнадцать лет, и он переживал первую и, как мне кажется, самую подлинную любовь.
Случилось это сразу же после того, как Дымил-Ваныч превратил Леньку из веселого воришки в ученика механической школы. Мы тогда выехали в летнюю колонию, точнее говоря, на работу в подсобное хозяйство нашего детдома. И тут этот непутевый парень встретил Соню, студентку, которая была старше его на три года и тяжело хворала сердцем (она умерла в том же году).
Я заметил, что с Ленькой происходит нечто необыкновенное, потому что он каждый вечер стал ходить в читальню — он который не любил читать! Как-то я увидел: они сидели друг против друга, каждый со своей книжкой. Время от времени кто-нибудь из них подымал голову, раздавалось одно-два слова и снова наступало молчание, слышен был только шелест переворачиваемых страниц… Я не мог глаз от них оторвать: непонятная вещь, мистерия какая-то!.. Откуда у Леньки такая тонкость, откуда это сосредоточенное внимание, усмешка посвященного в тайну?..
И вот теперь, после стольких лет, быть может, это была снова любовь без слов, мистерия любви?
Не знаю… Об этом знали, наверное, только Клюква и Ленька. А они унесли это с собой…
В западне
Гайнувка была уже совсем близко. Еще день, и мы вступили бы в Беловежскую Пущу.
Мы заночевали на мельнице возле Лесны. Конечно же, нам и не снилось, что за нами гонятся на машинах от самого Каменца.
На следующий день повалил густой снег. Поле зрения было очень невелико. Мы уже выходили с мельницы, когда Ленька заметил, что нет его крокодила с танка (этот амулет он всегда вешал коню на шею). Он вернулся в овин, где мы ночевали.
Отряд уже тронулся.
— Мы сейчас догоним!
На мельнице нас осталось семеро: я, Ленька, Клюква, Аглая, Кичкайлло, Ващук и Климов.
Ленька долго не возвращался. Наконец он появился не на шутку раздосадованный.
— Никак не найду. Может, я у мельника в хате оставил? Мы ведь вечером там ели…
Он отправился в хату, но сейчас же выскочил оттуда.
— Немцы за хатой! Я в окно увидел!
Мы бросились в противоположную сторону, к саду, мирно спускавшемуся к реке.
«Надо гнать напрямик, — думал я, — там встретимся со своими».
Но, перескочив через плетень, мы, как мяч в сетку, угодили в лапы к немцам. Мельница была окружена, а в саду их было особенно много. Вдали уже кипел бой: немцы обошли нас со стороны реки.
Неважный ездок был Ленька. Известно — танкист. Из всех нас он один не перескочил плетень и зарылся в снег.
Я увидел, как Клюква остановилась около него, защищаясь от подскочившей своры, как упал с коня Климов.
«Перестреляют нас, словно уток! — подумал я, заворачивая на помощь Леньке, но тут Гнедко мягко осел, замер на секунду и, словно после раздумья, рухнул наземь.
Прежде чем я успел выбраться из-под него, меня уже взяли.
Меня, Кичкайлло, Леньку и Аглаю повели в хату и поставили у стены, предварительно нацепив на нас наручники (они были так предусмотрительны и так уверены в исходе, что везли с собой наручники из Каменца!).
Климов, Ващук и Клюква остались на снегу в саду…
За рекой замирала битва. Как я потом узнал, отряд ценой десяти убитых пробился сквозь засаду преследователей и ушел в Пущу в составе двадцати трех человек.
А было нас некогда двести семнадцать…
Психолог с эмблемой смерти
Мы стояли в наручниках у стены в хате мельника. Мельник, его жена и ребятишки забились в угол и дрожали от страха. Посреди хаты и вдоль стен расселись эсэсовцы. Они отдыхали, посасывая тонкие эрзац-сигары.
Вдруг все эсэсовцы вскочили с мест и, откинув головы, разом вытянули руку, словно отпихивая кого-то.
На пороге, точно так же отпихивая их ладонью, стоял юнец в светлой куртке. Он замер, словно статуя, в позе Цезаря с римского форума.
— Хейлитль! [24] — дико вскрикнули они и, стукнув каблуками по команде «вольно», закончили ритуал.
Юнец подошел к окну и швырнул на стол кожаные перчатки. Сняв фуражку с эмблемой, на которой были изображены череп и скрещенные кости, он обнажил высокий выпуклый лоб, уже покрытый морщинами. Бледное, почти бескровное или, как говорят врачи, лейкопатическое лицо его, может быть, даже и понравилось бы любителю возвышенной и мертвой красоты, если бы не рот: вместо рта была полоска, словно шрам от надреза. «Представитель короткоголовой субнордической расы», — подумал я.
— Хозяева? — отрывисто спросил эсэсовцев их «цезарь», указывая на мельника в углу. — Дали ночлег бандитам? Раус! [25] — и выразительным уничтожающим движением узкой ладони докончил приказание.
Эсэсовцы потащили мельника за дверь.
— Дать ночлег я заставил их силой, — вмешался я. — Даю вам слово.
Он живо обернулся, ища взглядом пленного, обратившегося к нему по-немецки.
— Ба, «даю слово»… Чье слово, бандита?
— Прошу обратить внимание: мы сражаемся в форме Красной Армии.
Он медленно подошел и, небрежно играя стилетом, чуть побольше перочинного ножа, принялся внимательно меня изучать. Глаза у него были большие, василькового цвета, белки налиты кровью. Художник сказал бы: великолепная берлинская эмаль с красными прожилками. В его глазах, оттененных длинными, как у кинозвезд, ресницами, жила мрачная правда познанного им человеческого ничтожества и старческое бесстрастие. Этот юноша был стар, очень стар.
— Ты кто? — спросил он резко.
«Жалкий цезаришка с черепом и костями вместо герба, — подумал я, — ты, конечно, хочешь знать, непременно хочешь знать, как меня зовут, в каком я звании, сколько человек еще осталось в отряде и куда они направились? Ты сумеешь допрашивать так, что молчание потребует сверхчеловеческой выдержки, а потом один выстрел, и я буду валяться в саду, там, где Клюква и мельник. Нет, мы покончим с этим раньше и без боли».
— Говори, — повторил он, — ты кто?
— Человек, — ответил я равнодушно, чтобы вызвать у него раздражение: пусть кончает сразу.
— Это не ответ! Что значит — человек?!
У меня мелькнула в голове фраза Горького — когда-то в школе мы писали сочинение с таким заглавием.
— Человек — это звучит гордо!
Тот от изумления даже отступил на шаг.
— Гордо? Человек… гордо?
Он затрясся от смеха:
— фи… фи… фи-ло-соф!
И вдруг, став серьезным, подскочил ко мне:
— Дергачев? Доктор медицинских наук, военврач второго ранга? «Ex auribus cognoscitur asinus» [26].
Потом поднял стилет и, слегка постукивая им по моему носу в такт словам, начал:
— Ты… Платон, Демокрит, Кант, Гегель, Ганди казачий! — Он произносил эти имена, как самые грязные ругательства. — Так вот каков твой психический костяк: вера в человека? Ну что ж, я покажу тебе человека во всем его великолепии! Недаром все-таки я изучал психологию… О, я лишу тебя всех иллюзий, и в тебе не останется ничего, кроме собачьего повиновения! Ты пойдешь со мной на охоту! И ты будешь первоклассной легавой в великой охоте на человека…
Кичкайлло делает карьеру
Бывший студент отделения психологии, гестаповец в бывшей Австрийской республике, диверсант в тылах французской армии, а теперь командующий специальными отрядами СС, гауптштурмфюрер [27] Густав Книдль, стремясь добиться моего скорейшего перевоспитания, направил меня в лагерь советских военнопленных в Коморове.
Это также фернихтунгслагер [28], ты, наверное, о нем слышал… Но наш Майданек по сравнению с Коморовым — пансион. Трудно поверить? Дело не в сравнении. Суть в том, что процесс оборота людского месива совершался там, конечно, быстрее и в более примитивных формах.
Мы попали на тяжелую работу: я на строительство шоссейной дороги, Ленька на уборку отхожих мест, а Аглая на переборку гнилой брюквы. Только Кичкайлло сделал карьеру, он стал главным рысаком лагеря.