Игорь Неверли - Парень из Сальских степей
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Игорь Неверли - Парень из Сальских степей краткое содержание
Парень из Сальских степей читать онлайн бесплатно
Игорь Неверли
Парень из Сальских степей
Кусочек сахару
Есть люди, которых ждешь с давних пор.
Есть дружба, внезапная, нежданная, которую никогда не забудешь.
Именно так было на этот раз.
Я лежал в тифозном бараке.
Шел — я это помню — 1943 год. Помню все, а так хотелось бы забыть, поверить, что это лишь страшный сон.
Не верьте в ад: бог слишком милосерден. Ад был на земле. Майданек, Освенцим, Бельзен…
Но довольно об этом. Я скажу лишь столько, сколько потребует повесть о неожиданной дружбе тех времен, — повесть о парне из Сальских степей.
Итак, я был в Майданеке, болел тифом и в бреду мечтал о кусочке сахара… О кусочке, о крупинке сладкого.
Мимо шел кальфактор [1] — санитар и немецкий подхалим.
Я крикнул:
— Дай сахару!
Он даже не обернулся. Я кричал все громче:
— Дай сахару! Хоть кусочек! Возьми хлеб, у меня много хлеба.
Это он услышал и подошел:
— Хлеб? И много у тебя хлеба?
Я приподнял угол тюфяка и показал: семь дневных порций. Целое богатство…
— Ого, сколько паек! Не можешь есть, жар у тебя? Ладно. — Пошарив в кармане, он вытащил грязный кусочек сахару и начал складывать хлеб.
Он брал уже четвертую по счету пайку, когда внезапно раздался треск, пайка взметнулась кверху, а огретый доской кальфактор обалдело присел.
— Семь паек за один кусочек сахару?! Ах ты, мерзавец!
Я задрал голову. Сосед с верхней нары вырвал из-под тюфяка доску и прыгнул на кальфактора. Бледное, залитое потом лицо сводило судорогой бешенства, в суженных зеленых глазах пылало исступление: убить шакала!
Кальфактор понял и бросился наутек, теряя на бегу пайки хлеба. Всю дорогу до канцелярии он кричал, что здесь бунт и его хотят убить.
Барак затих. Люди знали: сейчас придут и убьют человека, который не дал обокрасть больного.
Русский доктор
Так бы наверняка и случилось, если бы не доктор Величанский.
Доктор Величанский был узником, как и все мы, но имел высокого покровителя. Он вылечил ребенка лагерного коменданта, и тот, проходя мимо, похлопывал его по плечу, милостиво обмениваясь с ним несколькими словами. Эсэсовцы предпочитали не связываться с Величанским и смотрели сквозь пальцы на то, что он действительно лечит, ухаживает за больными, помогает им… Ходит ныне по свету много людей, которые обязаны ему жизнью.
Меня, например, Величанский вырвал у смерти хитростью.
— Симулянт тифозный, — заорал он на меня, когда немецкий врач, собственно говоря, такой же врач, как я китайский мандарин, отбирал больных для газовой камеры. — Пройдоха гриппозная! Завтра на поле пойдешь, на работу тебя выпишу!
И Величанский ударил меня по лицу, чтобы загнать поскорее на нары. Да будет славен он, скорый на диагноз и твердый на руку!
Когда же пришли за номером 3569, моим соседом и защитником, маленький Величанский встал на дыбы. Он заявил, что не позволит тронуть своего больного, что если они это сделают, он скажет коменданту о всех кражах, о всех мерзостях кальфактора.
На том все и закончилось. Покричали, погрозили и ушли.
Номер 3569 разжал пальцы: доска, которую он держал, как саблю, с грохотом упала на пол.
Снизу мне не было видно его лица, я видел только голые, слегка вздрагивающие ноги, руку, судорожно сжимавшую доску, и лохмотья грязной рубахи, шевелившиеся на животе от короткого лихорадочного дыхания. Он поднял ногу, чтобы взобраться наверх, однако у него не хватило сил, и, если бы доктор Величанский не подсадил его, он бы, наверное, свалился. Потом он так тяжело опустился на лежанку, что из дыры сверху на меня посыпалась труха, бывшая когда-то соломой.
Величанский пытался заговорить с ним, спросил, как его зовут, откуда он родом. Тот ответил холодно, неохотно:
— Русский доктор.
С тех пор так его и называли.
Каждый вечер после переклички в барак украдкой пробирался кто-нибудь из советских пленных и вполголоса спрашивал:
— Русский доктор здесь лежит?
Или:
— Здесь лежит доктор Вова?
Они подходили к его нарам, здоровались — коротко и сердечно, а потом совали под тюфяк пайку хлеба, кусок колбасы или вареную кость, — что удалось добыть.
Потом минутный разговор, пожатие руки и тихое, осторожное исчезновение.
Это напоминало паломничество. Было ясно, что для горсточки советских пленных номер 3569 — нечто большее, чем просто доктор, что через проволочные заграждения и кордоны за ним тянется какая-то легенда, быть может слава, что этих людей связывает неведомая тайна.
Шли дни. По мере снижения температуры «русский доктор» обретал… польскую речь. Он уже говорил со мной по-польски, правда с заметным акцентом, но свободно и без ошибок.
Я спросил его однажды, где он научился этому довольно трудному языку.
С минуту он колебался, потом ответил прямо:
— Врать не люблю, а правду сказать… Еще не время. Может, придет такой день.
Этого дня, а скорее ночи, я ждал четыре месяца.
Ночи в Майданеке
Номер 3569 выздоровел первым и пошел на работу. Я остался: после тифа началось воспаление легких.
Когда меня должны были выписать, появился «русский доктор».
На его продолговатом лице яркие прежде веснушки теперь чуть выцвели. Он казался здоровее. Я взглянул на его мягкий подбородок, детский рот, высокий лоб и поднятые, словно в удивлении, брови. Я бы сказал — паренек, размечтавшийся большой паренек, решительно не подходили к этому лицу зеленоватые прищуренные глаза и слегка вислый нос.
«Сильный индивид. Быть может, и хищный», — думал я, глядя, как он шел ко мне широким кавалерийским шагом, в офицерских сапогах, в приличном осеннем пальто, высокий и изящный.
— Что, удивляетесь, наверное, каким я стал франтом? Это меня так мои ребята одели. Как узнали, что я назначен врачом, давай нести — кто сапоги, кто пальто, кто шапку… «Держи, говорят, надевай. В Майданеке ты первый русский доктор. И не можешь теперь ходить, как мусульманин…» [2].
В его голосе слышалась затаенная гордость этакими «ребятами», их чувством коллективизма.
На его груди, с левой стороны, над самым сердцем, выделялся свежим багрянцем винкель [3] с черной буквой «П». Поляк? Не может быть… Ведь он сам говорит…
— На винкель смотрите? Имею ли я право умереть здесь как поляк? Может быть, и имею. Бросьте, не гадайте понапрасну, когда-нибудь сам расскажу…
Он сел на край нар и сразу приступил к делу:
— Я пришел за вами.
— За мной? Да ведь я завтра возвращаюсь в столярную мастерскую.
— Это бессмысленно. После тифа и воспаления легких — на тяжелую работу? Быстро выдохнетесь. Послушайте, я теперь врач четырнадцатого блока. Мне дают пятьсот пятьдесят туберкулезников из всех лагерей Европы. Я уже подобрал санитаров. Хорошая компания: одни политические, ни одного уголовника! Нам только писаря не хватает. Вы им и будете.
Так я попал вместо столярной в четырнадцатый блок и начал вести книгу живых и мертвых.
В ревире [4] уже давно произошло резкое деление на блоки шакальи и человеческие. В одних наживались на бессилии заключенных, в других действительно лечили. А нужно вам сказать, что лечить в концлагере — это было целое искусство, сопряженное с большим риском.
Выдержать нажим эсэсовской медицины, стремившейся к быстрейшему и полному уничтожению «цугангов» [5], мог только человек великого сердца и отваги — крепкий конспиратор. Нужно было получать контрабандой лекарства от родных и Красного Креста, организовать настоящее лечение, укрывать слабых, умело сохранять тайны блока. Этих и многих других предметов лагерного лечебного дела не преподавали в университетских клиниках. Подобные пробелы в своем образовании лагерный врач должен был восполнять на ходу, практикуя под сенью окружающих его виселиц.
Из окон старых больничных бараков в задумчивости смотрели на новый четырнадцатый блок профессор Михалович, хирург Поплавский, доктор Величанский и несколько других участников тайного Союза добрых врачей.
«Русский доктор» носит койки, переселяет больных. Устраивается. Товарищ или каналья?
В шакальих блоках тоже выжидали:
— Что за фрукт? На что он клюнет: на тряпки, на водку, на звонкую или шелестящую валюту? У него пятьсот пятьдесят порций, крупное дельце. Что ж, надо с ним выпить, а станет своим — по рукам, и баста!
Но сразу же после устройства «русский доктор» демонстративно показал, на чьей он стороне.
— Завтра выдадут посылки, — сказал он за ужином своей команде. — Я видел список. Посылки прибыли Добржанскому, Чижу и мне.
— Вам? — вырвалось у Добржанского, который не умел ни врать, ни притворяться.