Овидий Горчаков - Вне закона
— Куда мы идем? — вдруг слышу я на берегу истерически гневный голос Самсонова. — Куда нас ведет этот самозванец Самарин?! Опять в командиры лезет? Я командир! Принимаю решение: идти к Бажукову — там лес больше! Кухарченко! Леша! Выдели охрану для штаба.
Ссора с Кухарченко временно забыта, теперь без Кухарченко не обойтись.
Дождь до предела сузил мир, задержал собравшуюся было уходить ночь. За его седым ветром разлохмаченными косами внезапно вырастает сизая стена чужого, незнакомого леса. От него веет угрюмой нелюдимостью. Шум дождя, чем дальше забираемся мы в мглистые дебри, становится тише, глуше. Обтекая заросшие утесы лесного дна, пропадая в темных омутах, вздымаясь на порогах, катит людской поток по лесному бездорожью. Запоздалый рассвет застрял где-то высоко над землей, заблудился в лабиринте лесного чердака, повис там тяжелым и тусклым облаком, забыв разогнать грузно осевшие в глубоких лесных подвалах холодные ночные тени…
— Привал? Нет, дневка! Приказано разбить палатки. Самсонов — в наброшенной на голову немецкой плащ-палатке — похож на злую старуху.
— Располагайтесь, — говорит он вполне окрепшим голосом.
Он стыдится, как видно, вчерашнего своего поведения и потому напускает на себя вид преувеличенно суровый и спокойный, но я вижу, как настороженно, подозрительно заглядывает он в глаза каждому: недавнее унижение не дает ему покоя.
— Ефимов, ко мне! Возьми человек пять-шесть и отправляйся с ними немедленно назад, в Хачинский лес. Свяжись с оставшимися, передай всем мой категорический приказ. Приказываю всем, и в первую голову Курпоченко, Дзюбе и Мордашкину, немедленно идти на соединение со штабом бригады. Я буду считать дезертирами всех, кто уклонится от исполнения этого приказа. Я сообщу их имена Большой земле, объявлю их изменниками, врагами народа. Бригада должна остаться бригадой. Понятно? Ты, Богданов, останешься здесь за командира. Расставь часовых, вышли усиленные заставы на опушку. Головой отвечаешь за людей. Я отлучусь ненадолго с Кухарченко, выясню у Бажукова обстановку. Быть всем начеку…
— Товарищ капитан! — Ефимов прерывает командира на полуслове. — Я не могу возвращаться туда. — Ефимова знобит, то ли от холода, то ли от сильного волнения, — Где вы — там и я. Мало ли что может случиться!
— Ладно! Тогда Боков и Самарин пойдут, — смягчается, поразмыслив с минуту, Самсонов. — Но знай — на тебе, Ефимов, лежит значительная доля вины за… за то, что случилось. Если бы ты не отлынивал от связи с Вейно, мы были бы своевременно предупреждены о замыслах немцев. Помни это!
Метнув испепеляющий взгляд в сторону начштаба, Самсонов удаляется. С достоинством, с прежней начальственной осанкой. Как будто ничего не произошло. Как будто не он — главный виновник поражения. Желтые сапоги его заляпаны болотной грязью. Ему заступает дорогу Боков. Рядом с ним Самарин.
— Слушай! — говорит Боков Самсонову. — Мне непонятен твой приказ. На кой ляд тебе понадобились здесь Аксеныч и Мордашкин? Разве ты собираешься совсем уходить из наших районов?
— Не ваше, Боков, дело! — говорит сквозь зубы Самсонов, глядя страшными глазами на бывшего своего заместителя.
Но выдохлась, совсем выдохлась гипнотическая сила его глаз. Боков спокойно бросает Самсонову:
— Вряд ли «Центр» согласится на это. И все мы не согласимся. Это мое дело. Это наше дело.
Он поворачивается и уходит.
Дрожа от холода и усталости, бойцы закуривают, расстилают шинели и пальто, натягивают палатки, наскоро протирают оружие, стаскивают сапоги, перематывают портянки, перевязывают раны, то и дело озираясь на незнакомый лес. Надо подкрепиться скудными, прихваченными из лагеря припасами еды, надо урвать хотя бы часок для сна…День проходит невероятно спокойно. До жути спокоен лес вокруг лагеря, словно замер он перед взрывом выстрелов и воплями немцев, словно разглядывает он пришельцев холодно и отчужденно. К вечеру дождь затихает, небо за растрепанными верхушками сосен немного проясняется. Ровный, сильный ветер скользит по лесным вершинам, спешит куда-то. Не спится, не лежится…
— Слыхать, Бажуков встревожен: мы карателей принесли на плечах.
Вечером Самсонов строит партизан, производит перекличку, временно объединяет всех бойцов в один отряд, разбивает его на роты; командиром первой роты Самсонов назначает Кухарченко, командиром второй — Ефимова. Комиссара Перцова, не давая никому никаких объяснений, Самсонов бесцеремонно зачисляет рядовым в одну из рог. Нового комиссара Самсонов не назначает, ему теперь не до приличий. Падение Перцова никого не радует, никого не печалит, и только Щелкунов после команды «разойдись» говорит мне:
— Был у нас, Витя, настоящий комиссар — старший политрук Полевой. А ведь мы, десантники, ругали его сухарем и придирой, радовались, что выжил его Самсонов. Мальчишками были, вольной жизни захотели! Ох как нам нужен комиссар! Эх, Витя! Страшное это дело — дать мелкому человеку большую власть!
— Нам не только комиссара сейчас не хватает — командир нам нужен!
— Где его возьмешь!
Оставив несколько человек для связи с Боковым, отряд снова уходит в ночь.
«Сегодня-завтра, — думаю я, — надо будет наконец начистоту потолковать с Щелкуновым о Самсонове. Надо как-то спасать бригаду, сохранить ее… Самсонов кончился, но нельзя допустить, чтобы с ним погибла и бригада. Нет, нет! — в сотый раз говорю я себе. — Володька — честный, бесстрашный паренек, но уж больно горяч. На него нельзя положиться. Криком «король голый» нашему делу не поможешь. Володька не только убьет Самсонова, если узнает, что напрасно убил Кузенкова, он с ума сойдет! Надо искать других… Вот вернется Самарин из разведки — Самсонов послал его с Боковым в Хачинский лес…»
На привале ко мне подсаживается Николай Барашков, спрашивает о самочувствии, а я думаю: «Вот еще один замечательный парень. Но он приходил в лагерь со своими минерами только для того, чтобы переспать, подкрепиться и снова уйти на диверсию. Три Николая-десантника ничего плохого о своем командире не знают, они преданны ему по-прежнему пылко и безрассудно. Что скажут наши комсомольцы, узнав, что под грохот святой войны Самсонов обделывает свои гнусные дела?»
А рассказать им обо всем придется! Смутно начинал понимать я, что бесценные, оплаченные кровью уроки скрывались в том, что произошло в Хачинском лесу. Этими уроками я должен поделиться с товарищами, но сделать это нужно так, чтобы крушение кумира прошло для них как можно безболезненнее, чтобы не заронило оно в их души опасное, разъедающее неверие, которое там, в Хачинском лесу, растерявшись поначалу, я сам превозмог в нелегкой борьбе.
Еще одна походная ночь. Долгие переходы, короткие привалы, соленый пот на языке. Ночь провожает нас трассирующими пулями срывающихся с небосклона звезд, ракетными вспышками луны, вылетающей из-за туч, выстрелами сучков под ногами. Бесконечная, тревожная ночь. Переправа через Сож. Река вдвое шире Прони, втрое — Ухлясти. Ночью с середины Сожа не видно берегов. Западный берег — высокий, крутой. Луны нет, и нос лодки теряется в темноте. Уключины смазаны солидолом, чтобы не скрипели. Слабые всплески весел. И вдруг — взрыв яростной ругани в кромешной тьме. Оказывается — вторая плоскодонка опрокинулась вместе с Кухарченко, и мотоцикл пошел ко дну. Новый шумный всплеск, и слышится следом нервный смешок Токарева:
— Это Кухарченко ныряет. Забулькала голубая хрустальная мечта его детства…
Стычка с группкой пьяных немцев, приходивших к «девочкам», в захолустной деревушке. Ухажеры взяты врасплох. Баламут под гармошку поет, веселя отряд: «Ой не ходы, фрицу, ты на вечерницу!..» Снова появляются подводы, достаем кое-что из еды, жуем на ходу. Кухарченко, выдув фрицев шнапс, вдруг ошарашивает всех, заревев в три ручья:
Гы-ы!.. Да когда еще я другого такого достану!.. Гы-ы!.. Да он мне дороже самого лучшего друга был!..
И снова — теплая Алесина рука в моей руке, голубовато-зеленые Алесины глаза…
Последний день
1Пасмурным ранним утром отряд останавливается в чахлой, изрезанной торными дорогами рощице. Дубки тут еще совсем зеленые, и только в росистой траве под деревьями попадаются тронутые желтизной листья с оранжевыми жилками.
Мы разводим костры и ходим с котелками по воду в болотце с окнами Прозрачной воды. Сырая осина стреляет в костре, шипит, дымит. Густой белый дым стелется по траве, ветер подхватывает его, рвет в клочья, швыряет в мокрые кусты, где дым застревает, как вата. Под моим присмотром вода наконец закипает в плоском немецком котелке с крышкой. Мне дорог этот котелок. На нем выцарапано незабываемое имя «Надя»…
Баженов приносит откуда-то щепоть серой соли. Алеся получает у хозяйственников ржаную муку для раненых. Котелок — на троих. Баланда почти готова. Здоровым сегодня завтрак не положен. На обед обещают суп со свининой. Огромный, почти с бегемота, боров, пудов на десять, конфискованный ночью у какого-то старосты, оказался к утру обглоданным — ребята тайком срезали с него все сало и съели несоленым.
