Овидий Горчаков - Вне закона
Только теперь я понял, почему каратели не добили нас в Хачинском лесу: они рассчитывали сократить свои потери, надеясь перестрелять нас из полицейских засад.
4Под сапогами жирно и жадно чавкает болотная тина. Колючие упругие ветки бьют с размаха в лицо, запускают цепкие когти в одежду. За ноги цепляется осока. Вязкая грязь, студеные брызги в мутной, сырой мгле. Болотная жижа переливается за голенища, наполняет сапоги. Партизаны скучиваются в тесную толпу. С каждой секундой толпа ширится. Вот затрещали кусты, смутно зачернел в белесом тумане ствол пушки: «Ай да Киселев, ай да Баламут! Молодцы артиллеристы!» Слышится голос — негромкий, но задиристый:
— Начхать! Не брошу машину. «Никто нас не разлучит, лишь мать сыра земля»… — Болото бурлит под ногами Кухарченко, под колесами его мотоцикла.
В Кульшичах не переставая стучит пулемет. По звуку — наш, русский, станковый, скорострельный.
— Полицаи, мать их! Залезли к черту в пекло…
— Затягивается петля-то.
Говорим приглушенно, прислушиваемся к хлюпанию — еще кто-то идет.
— Свои… я… Сирота…
— Ну как там?
— Писаря Сахнова убили…
— Киселев молодец! С Баламутом пушку из-под огня вывез!
— А документы где?! Списки где отрядные?
— Я почем знаю? У Сахнова в портфеле были. Подводы л все там осталось, весь обоз, все хозяйство Блатова.
— Местным хана теперь, братцы! Списки к немцам попали. Семьям капут — это уж как пить дать.
— Федя Иваньков, из Рябиновки который, замертво упал. Хорошо хоть, что они ракеты над нами не сразу повесили, опоздали.
Булькает жидкое месиво. Выплывает из-за туч луна, предательски заливает все вокруг мягким матовым светом. Колышется, дрожит в ночном воздухе над болотом призрачная мутно-голубая пелена тумана. Потрескивают кустики, глухо звучат сдавленные волнением голоса:
— Что с пушками, капитан, делать будем?
— Не знаю, не знаю. Отстань!..
— Сымай, говорят, замок!
— Щелкунова, братва, никто не видал? Жалко Длинного, коли чего…
— Себя пожалей! Из-за них, из-за разведчиков, чуть всех не угробили!
— А ты не знаешь, так помалкивай. Полицаи Щелкунова дважды мимо пропустили, затаились. Это Козлов не догадался дома прочесать…
— Может, вдарим, капитан, по Кулыпичам? Чего зря снарядам пропадать?
— Как говорил Великий Комбинатор, свидание с теми, кто гонится за нами, не входит в наши планы…
— Затягивается петелька-то!
— А ты уж и нюни распустил!
— А тот полицай-пулеметчик в Кульшичах, братва! Может, он нарочно поверх голов садил, а?
— Скажешь тоже!
— С перепугу мазал!
— Пойди спроси его.
— Жаль, хлопцы, урожай-то герману оставлять…
— Начинается, хлопцы, блиц-дралапута-дралала!
— Эх, мне бы сапоги-скороходы! Да ковер-самолет!
— Сто с лишним человек насчитали. И полсотни нестроевиков. Это от всей бригады-то… От шестисот!
— Не хнычь! Рассеяли нас только, а не разбили. Отряхнемся и дальше пойдем.
— Только слава что командиры. Черта с два выиграешь с такими войну!
— С другими выиграем! Настоящих хватит.
— Самсонов-то — сразу «самкать» и «якать» перестал!..
— Где ж, Васёк, гармошка твоя? Отгулял, браток, отгармонил!
— Ну ты, помалкивай! А вот лапу сосать тебе придется — все на подводах осталось…
— Длинный! Щелкунов! Сукин ты сын! А мы думали, капут тебе! Видал я, как ты с лошадью грохнулся. Жив?!
— Меня на Ваганьковском будешь хоронить — лет эдак через полсотни, с музыкой.
— Где Козлов? Ведь он, гад, должен был дома разведать!..
— Затягивается, братцы, петелька-то!..
— Утри сопли! Вперед, к полному разгрому немецких оккупантов!
— Эй, Ванюшка! А ну, передай по рации, чтобы Гитлер отозвал своих собак!
Но пресные шутки не могут поднять настроение. В нашем лесу хозяйничают немцы; лагеря оставлены, брошены запасы боепитания и продовольствия; из-за просчета Самсонова, которого каратели застали врасплох, мы проиграли битву за урожай. Три отряда бригады — отряды Аксеныча, Дзюбы и Мордашкина — потеряли с нами связь. Смогут ли удержаться Аксеныч и Полевой в Хачинском лесу? От других отрядов осталось не больше половины их состава. Еще вчера люди уходили группами на задания. На обратном пути они столкнутся с карателями, станут прорываться в лес. Что будет с ними? Что будет с другими мелкими группами партизан, отбившимися во время сегодняшних боев от бригады? Нет, хорошо еще, что личное малодушие Самсонова помешало ему провести в жизнь свой сумасбродный план — стоять насмерть, драться за каждое дерево Хачинского леса. Издалека, по карте-двухкилометровке Самсонов неплохо командовал операциями, но как только инициатива перешла к немцам, когда он сам оказался в опасности, он растерялся и забыл свой план обороны Хачинского леса. И это спасло хачинских партизан: ведь они не задумываясь выполнили бы любой боевой приказ командира.
Самсонов сплоховал, опозорился, как только возникла действительная, неотложная потребность в уверенном и сильном командире. Первое же по-настоящему серьезное боевое испытание застало его врасплох. И он померк, сыграл труса, потерял голову на глазах у ждавших его сигнала партизан. Смелыми, стойкими были хачинские партизаны! Ведь пример труса-командира и таких трусов-помощников, как Козлов и Ефимов, мог вызвать эпидемию страха и растерянности. Но крепкая выдержка большинства командиров и бойцов спасла нас от разгрома.
Теперь многие партизаны раскусили Самсонова. Только плохой партизан слепо верит в командира, приписывает ему сверхъестественную власть над событиями. Убедившись раз в ее отсутствии, он теряет всякую веру в командира, жалуется, возмущается, а то и кричит об измене. Настоящий партизан простит своему командиру незнание обстановки в условиях карательного окружения, неспособность принять спасительное решение, понимая, что часто это — выше сил человеческих; он требует от командира лишь ясных указаний, уверенных действий, лучшего из возможных решений и никогда не простит командиру растерянности, беспомощности, трусости… Бригаду тянули в гору сотни людей, а под гору толкнул один! Вместе с замками наших пушек утопили партизаны в том болоте и свою веру в Самсонова. Все эти соображения, горькие и гневные, заставляли меня скрежетать зубами от ненависти и презрения к виновнику наших бед. К горлу подкатывал тугой и горячий комок. Я весь дрожал от ярости и обиды — обиды за друзей, славных хачинских партизан, обманутых своим командиром.
— Помнишь это болото? — спрашивает меня Щелкунов. — Помнишь, мы его месили три месяца назад, когда спрыгнули? А ведь, ей-богу, стоило его месить, а?..
Да, он сто раз прав, стоило, стоило!
Три месяца днем и ночью гремели наши выстрелы под Могилевом — этого у нас никто не отнимет!
— Боков! — говорит в кругу командиров Самарин. — Ты лучше всех знаешь дорогу — веди нас в лес за Проню. Возьми Щелкунова в дозор, Козлова не бери. Надо оторваться от карателей.
План карателей был прост: охватить лес полукругом с запада, установить полукольцо полицейских засад с востока, разрезать бригаду на части, изолировать отряды и группы, сжечь базы. Это удалось им, но они не выполнили свою основную задачу — не выгнали партизан засветло из леса, под огонь полицейских, они не уничтожили нас. Отбившись от нас, партизанские группы не исчезнут бесследно. Если не удастся им соединиться с нами, будут они обрастать новыми людьми в наших прежних и новых районах Белоруссии, расти в отряды и бригады. Огонь партизанской войны еще шире разольется по Могилевщине. Такие люди, как хачинские партизаны, никогда не сложат оружие…
За Проней
1— Раненые! Сюда! — громким шепотом зовут Юрий Никитич и Люда.
Сирота в изнеможении опустился на студенистую кочку. Бурмистров взобрался на другую кочку, держась за кривую осинку, как цапля поджав забинтованную, облепленную грязью ногу. Чья-то холодная, мокрая, скользкая рука касается моей руки.
— Смотри, опять рана засочилась!
Алеся — в широком мужском пиджаке, стянутом в талии немецким ремнем. Я знаю этот ремень — он принадлежал Наде Колесниковой. Только Алесе он впору. Ноги у нее босы, штанины брюк закатаны до колен. Поверх брюк — короткая юбка. На спине — вещевой мешок, через плечо — туго набитая армейская медицинская сумка с красным крестом. На ремне висят пистолетная кобура и алюминиевая фляжка в замшевом чехле с водой для раненых. В одной руке она держит свои маленькие хромовые сапожки, другой, свободной, пробегает осторожно по рукаву моего мундира. Сунув сапоги за пояс, она бережно набрасывает на мою левую руку петлю перекинутого через шею бинта. Волосы ее, мягкие, теплые, щекочут мне губы. От Алесиных волос пахнет дымом костра и санчастью, и этот стерильный, лекарственный запах рождает какое-то смутное, не-изъяснимо-блаженное чувство госпитальной тишины…
