Михаило Лалич - Избранное
— Вытащите его из этой дыры! — кричит Панто. — Нельзя Неджо в такую могилу!
— А в какую же? — спрашивает Коле.
— Не мне вам говорить, что он был за человек, — говорит Панто, — вы его лучше меня знаете. Короче говоря, не похож был Неджо на других, это каждому известно, и шел он своей дорожкой, разве не так?
— Не такой был, как все, и то правда, — соглашается Коле, — но какая еще может быть могила, если она в земле вырыта, я не знаю…
— Сейчас объясню: пусть будет круглая, чтобы не видно и не известно было, где у него голова, а где все прочее, поскольку потерял он человеческое обличье, значит, и голова его не заслужила того, чтобы знали, где она лежит.
— Круглая яма — это же вроде бурта.
— А разве он заслужил лучшее?.. Вот так. — И Панто, взяв в руки кирку, очертил на траве большой круг. — Хочу, чтобы здесь выкопали. И попробуйте отказаться — сами пришли, сами начали!
Люди колеблются, качают головами, делая вид, будто раскаиваются, что пришли, переглядываются, выжидая, не откажется ли кто, чтобы к нему присоединиться, но, поскольку среди них такой не родился, один за другим подчиняются. Сперва дело шло медленно, надеялись, что передумает Панто, когда пройдет у него злость. Но потом увлеклись работой, машут кирками, причем все быстрее, видно, им так же, как мне, начинает казаться, будто происходит это в каком-то кошмаре, напоминающем водоворот, из которого не смогут вырваться, пока не выполнят поставленного задания. Их охватывает вполне понятная спешка: коли уж приходится что-то делать, то хоть поскорей закончить!.. Никто не жалеет сил, не отлынивает, взялись дружно, как если бы завершали работу на гумне перед надвигающимся дождем.
Поскольку яма, сужаясь ко дну, становится все более тесной, они уже мешают друг другу, переглядываются.
— Как быть теперь?
— Так, так, копайте! — подбадривает Панто.
— Да ведь он тут не уляжется.
— Ему и не надо лежать. Пусть стоит торчком, головой вниз. Раз при жизни хотел от других отличаться, пускай и здесь будет так же. Если потом, в далеком будущем, придут люди, раскапывающие могилы, пусть помозгуют, что бы это могло означать… А не околел ли у кого на днях пес?
Они уставились друг на друга, в глазах вопрос: что ему еще в голову взбрело?
— Удивляетесь? — кричит Панто. — Разве у вас не случается, что пес издыхает или его прибьют?
— Случается, но, насколько я знаю, в последнее время такого не было, — говорит Коле.
— Ладно, покопайте еще, может, прибежит какой-нибудь.
Судя по всему, Панто кого-то поджидает. Спрашиваю Мирко, знает ли он, кто должен прийти, но тот недоуменно втягивает голову в плечи — не знает. Сужающаяся все больше яма скоро стала совсем тесной, в ней еле помещаются два землекопа, да и те уже мешают друг другу. Наконец остался один, уперся ногами в стенки, выгребает со дна землю и с трудом выбрасывает наружу. Мужчины уселись на траву, крутят цигарки, смахивают пот и затягиваются дымом. Оставшийся в яме зовет кого-нибудь на замену — глубже не может, пусть копает тот, у кого руки длиннее.
— Хватит, — говорит Панто. — Не колодец роем, всего-то погань забросать. Вы посидите, отдохните, я скоро вернусь. — И ушел.
— Кого он ищет? — спрашивает меня один из землекопов. — Попа Митара, — отвечаю, — чтоб отходную прочел.
— Как бы не так, — говорит Коле, — поп сюда не пойдет, очень он сердит на Неджо.
— Выходит, знал, что Неджо скитался по лесам?
— Мне неведомо, знал ли он, но только однажды сказал: не вздумай его при мне поминать!
Какое-то время мы ждали в тишине, потом в селе раздался винтовочный выстрел, взвизгнул пес. После второго выстрела визг прекратился, снова сомкнулась тишина и до самого горизонта — ничего нарушающего ее однообразие: ни межи, ни камня, который обозначил бы ее границу, — а над всем этим простиралась великая гармония с едва ощутимым ветерком и тенями от облаков, путешествовавших по склонам, — белый свет, казалось, был бы покоен, не будь людских раздоров и неурядиц.
Тем временем на перекрестке показался Панто, за ним Вако Дибранович, помешанный, тянул на веревке мертвую собаку и смущенно улыбался, обрадованный, что ему оказана такая честь. Панто поднялся на кучу выброшенной из ямы земли, сдвинул на затылок шапку и, приняв торжественную позу оратора, вскричал:
— Провел ты меня, Неджо, враль и нехристь! Чем только не клялся: отцом, матерью, шкурой своей, — и я, дурак, поверил, что ты не подослан, не провокатор! Ладно, пусть бы я поверил, а то ведь других убеждал, уговаривал, чтоб из отряда тебя не вышвырнули. Все кричат: гоните от себя это дерьмо, эту ржу, и лишь я один скриплю: «Не делайте этого люди, на дерьме иной раз цветы вырастают!..» Но не цвет ты был, Неджо, а самое настоящее дерьмо. Если бы вышло, как ты задумал, никого бы из нас теперь не было в живых. Однако не вышло, просчитался!.. Долго ты от меня удирал, но теперь получил сполна, что заслужил, даже вот эту дохлую псину, которую ты похвалялся на могилу другому бросить, и ее получай, и пусть ваши кости в земле перемешаются, одного вы роду-племени…
Панто вдруг дернулся, будто пришел в себя, и искоса взглянул на нас. Понял, что напрасно кричит: труп у ямы не слушает его и не слышит. Рассердился на него, заодно и на себя, а пуще всего на нас — ведь мы видели и слышали, как он тут представлялся. Поэтому взмахнул рукой и воскликнул:
— Чего ждете!.. Скиньте эту шваль в яму!.. И псину туда же, да засыпьте, чтоб не воняло!
Последняя высота
Они идут в гору, идут всю ночь, и никто ничего не замечает, или замечает, но нарочно, словно подчиняясь какой-то тайной, не дошедшей до них директиве, не желает о ней говорить. Джина и сама поняла, что гора эта не такая, как другие: пологая, добрая, она почти осмысленно, а может и вправду осмысленно, готова помочь ослабевшим людям. Спрятала свои каменные кости под густошерстой шкурой и толщей глины, чтобы никто не поранился, если споткнется; и крутизну смягчила, чтобы никто не устал; скрыла и свою вершину, чтобы тифозных не напугать, — снизу казалось, что до верха не больше получаса ходьбы. И горная дорога поднимается полого, плавно изгибаясь, и дождь пошел теплее, и стреляют реже. Вдоль дороги, на месте заброшенных троп, попадаются прохладные неглубокие канавки, поросшие мягким мхом и молоденькой травкой, — устанешь, ложись себе в одну из них, словно в люльку, и спи, набирайся сил. Джина так и делала. Часто сворачивала с дороги и ложилась. Ей снились невиданные города, которых никогда не существовало; летающие балконы, цветы, дети, для которых эта убогая земля недостаточно хорошо устроена и, вероятно, никогда не будет хорошо устроена… Сквозь сон она слышала, как шлепают по грязи, шумят, гомонят, вползая на гору, вереницы людей из Бании, Посавины, далматинского Приморья и Загорья, Люботина, Боки, Боснии, Санджака. Людской поток течет и течет. Кто-то вдруг запевает, кто-то кричит, чтобы погасили костры и сигареты. Когда шум внезапно обрывается, Джина просыпается и вскакивает в ужасе — она осталась одна-одинешенька на свете и только по чьей-то промашке ее миновала смерть. Спотыкаясь и задыхаясь от страха, она бросалась за колонной, уже скрывающейся за поворотом. Джина выбивалась из сил, хотя так и не могла понять, удалось ли ей кого-нибудь нагнать… Видела мельком, что кое-где в канавах лежат люди — то ли отдыхают, то ли спят. Это немного подбадривало: значит, она все-таки не одна, правда, больше огорчало, что она не может им помочь. Тем временем ее догоняли другие — жители Мостара, Кралева, Ловчева, Семберии и Краины; они втягивали ее в свои ряды, увлекали за собой, пока она снова не падала в люльку из мягкого мха и не погружалась в забытье. Джина почувствовала холод от поднимавшихся с земли испарений; люди торопливо шлепали по грязи, за рекой грозно ухали пушки. Значит, светает. Открыла глаза: ничего не видно и непонятно, в какой стороне должно взойти солнце.
Не успела она сомкнуть веки, как уже подкатились на невидимых колесах два ряда домов; она расставила их, и выросла Байова улица с базарной площадью — кругом прилавки, пахнет перцем и уклейками. Крестьяне с багрово-черными лицами стоят и молчат, будто им стыдно за свои тощие узелки; горожанки смотрят на них подозрительно и кончиками пальцев, боясь запачкаться, перебирают содержимое узелков. Вдруг как из-под земли выросла Анджа Тока, на рыжие волосы наброшен платок, и давай все подряд покупать… Даже не спрашивает, что почем — знай платит. За нею идут ротные интенданты и грузят на лошадей то, что Анджа купила; погрузят и тут же уезжают, а она кричит пм вдогонку: «Наверх! Наверх! Только наверх! Да побыстрее — войско голодное…» Джина просыпается и вспоминает: вчера — или когда же это было? — видела она Анджу Току. Верхом на сильном вороном коне Анджа мчалась по ущелью, в левой руке узда, в правой — хлыст, которым она то и дело взмахивает, и при этом кричит… И не смотрит, что сверху сыплются камни и пулеметные очереди прямо над ее головой срезают ветки. «Хорошо, что Андже дали такого коня, — думает Джина, — ведь она троих сыновей на войну проводила, а потом и сама пошла помогать… И всюду поспевает, ничего не боится, оттого и сохранила твердую волю и сильные руки. Вот и сейчас где-то здесь поблизости ее голос слышится. Или это мне из-за тифа мерещится: как вспомню кого-нибудь из наших, так сразу начинает казаться, что и голос слышу. Вот опять».
