Игорь Акимов - Дот
Для подзабывших латынь приведем перевод этого давнего богословского принципа: никто не обязан совершать невозможное.
— А если по-русски? — терпеливо спросил Тимофей.
— Если по-русски… ведь мы потом себе не простим, если упустим такой случай.
Тимофей взглянул на Ромку. Не потому, что хотел от него что-то услышать (что он скажет — всегда известно наперед), а чтобы не обиделся — мол, обошли вниманием. Кивнул ему — и повернулся к Чапе:
— Ты прибирал внизу… как у нас со снарядами?
— А шо! — сказал Чапа, — наш запас звесный: восемь штук осколковых, три ящика хвугасов та три ящика броневбойных… Те-те-те! — то я збрехав, товарышу командыр. Адже один ящик розтрощеный, и там тiльки три броневбойных. Выходыть, в купе — тринадцять. А з оцим, — он пнул стоящий рядом снаряд, — чотырнадцять…
— Снарядов совсем немного, — сказал Медведев. — Разрешите, товарищ командир, я их все сразу подниму через люк, чтоб под рукой были. Они никому не помешают.
Восемь (нет, девять — девятый вот он) осколочных снарядов, фугасных — пятнадцать, бронебойных четырнадцать. Тридцать восемь снарядов; через час-полтора стрелять будет нечем. А если попрет пехота — чем отбиваться? Крупнокалиберные разбиты; три МГ, подобранные на склоне в первую же ночь осады, исчезли; выходит, надежда только на пулемет, реквизированный у пана ротмистра…
Сказал Медведеву: — Разрешаю. Чапа, поможешь ему… — Затем — Ромке и Залогину: — Мотайте к лошадям, тащите сюда пулемет и патроны.
Сам занялся прицелом к пушке.
Он не спешил. Во-первых, дело пустяк: там отвинтил — здесь привинтил. Во-вторых, состояние легкости (вот оно, точное слово: не пустоты, а легкости) не покидало его. Ему было хорошо. Он не думал, что будет через минуту и через пять минут, и через час. Он мурлыкал еле слышно «У самовара я и моя Саша» (не потому, что любил эту мелодию — он относился к ней никак; но вот она всплыла, и, спасибо ей, заместила потребность думать), удивляясь себе: ведь последний раз он напевал что-то… даже и не скажешь сразу — когда это было. Уж наверное — еще до войны… В-третьих, опоздать он никак бы не мог. Вот — пушка, вот — снаряды. Хочешь — стреляй прямо сейчас, хочешь — выжидай…
Наконец и у немцев что-то сладилось: на переправу выполз танк. Тимофей глянул в прицел. Сталь на перегибе s-образного проезда поплыла, стали различимы отдельные машины. Ожили и те, что стояли на обочине. Они пока не двигались, но уже заводили моторы. Расходились и танкисты, курившие небольшой группой.
Чапа деликатно потеребил его за плечо:
— Це мое мiсце, товарышу командыр…
Наушники уже были у него на шее.
— Надеюсь, ты не забыл, где их остановить? — сказал Тимофей. — Сразу за водостоком.
— Отож, — сказал Чапа. — Щаслыве местечко. — Он поерзал на креслице, усаживаясь поудобней, и вдруг всполошился: — Стрывайте, хлопцi! А знамя?..
Льется на долину тихое предвечерье. Мир и покой.
Вот судьба! — сдвинься сейчас передовые танки, покати вперед — и у смерти не останется выбора: будет выбирать из них, хавать то, что на столе. Но танки не спешат: сценарий не тот. Должно быть иначе! — иной порядок блюд. И потому они не спешат: смерть подождет. Не спешат, чтобы все было правильно и никому не обидно. Чтобы смерть не хватала что ни попадя, а выбирала именно тех (по списку?), чей черед наступил именно в этот момент.
— Будет знамя.
Тимофей снял свою драгунскую куртку, снял гимнастерку, и одним движением оторвал (там была добрая половина) остатки ее полы. Теперь гимнастерка превратилась в укороченную жилетку. Хотя и с рукавами.
— Саня — это для твоих рук работа — сплети флагшток. Чапа — доставай цыганскую иглу и дратву.
— Завсегда тутечки, товарышу командыр.
Танки уже выползали с обочины на шоссе, выравнивали строй. Два танка — головной дозор — продвинулись вперед на сотню метров и остановились, поджидая, когда двинется вся колонна. А с того берега по понтонной переправе — один за другим, один за другим — весело катили такие легкие на ходу стальные звери.
Ромка едва дождался, пока Чапа наложит последний стежок, вынул из-за голенища финку, и легко, словно не впервой ему это делать, полоснул по своей левой руке выше запястья. Красная струйка скользнула на полотно, и замерла на нем, тяжелая, как ртуть. Лужица набухала, темнела; казалось — кровь протестует, не приемлет предложенную ей роль, и из протеста так и засохнет на белесом х/б комком. Но Ромка сжал в кулаке материю, и когда отпустил — красноармейцы увидели, что дело пошло.
— Темноват получится материальчик! — осклабился Ромка.
— Ничего, разберутся, — сказал Тимофей.
— И все-то ты лiзеш поперед батьки! — Чапа поцеловал Ромку и повернулся с полотнищем к командиру.
Флаг получился. Он был хорош.
Устанавливать его пошел Чапа.
— Нiколы не мав я у життi такой чести, щоб прапора менi довирылы, — сказал он, и все это приняли.
С купола колонна танков смотрелась иначе. Не то, что через прицел. Они уже двинулись вперед. Танки выглядели мирно и неопасно, они никому не хотели зла. Они хотели только одного: успеть сегодня без помех проехать еще километров десять или пятнадцать, до предписанного пункта, где механики их осмотрят, смажут, подтянут. Чтобы завтра — опять же без помех — покатить дальше, на восток. А вот с этим Чапа никак не мог согласиться.
— Ты чего копаешься? — встретил его Тимофей. — Немцы уже заждались. — Он заметил, что Медведев, погруженный в себя, неслышно шевелит губами, и оборвал его: — Это что за индивидуализм? Кто-нибудь подходящую случаю молитву знает?
— Так шо у мене в каптерцi есть «Псалтырь»… — начал Чапа, но Тимофей его перебил:
— По науке не успеваем. Медведев — вслух сможешь? — Саня кивнул. — Давай.
Саня прикрыл глаза, поднес сцепленные кисти рук ко рту, словно хотел поцеловать их, потом вдруг глаза распахнул. Не открыл — именно распахнул навстречу залитому последним солнцем такому прекрасному миру. Поглядел на долину, на темную в тени гор излучину реки…
— Отче наш…
Никогда не думай наперед о словах молитвы, учил его когда-то отец Варфоломей. Потому что слова молитвы рождаются не из головы, а из сердца. Но когда произносишь их — не спеши, вникай в каждое слово, потому что через твое сердце эти слова говорит тебе Господь…
— Отче наш…
Волна поднималась в нем, вот залила уже горло, но не дала захлебнуться — подхватила и понесла.
— Отче наш! спасибо, что позволил нам родиться и пожить на этой замечательной земле. Спасибо, что Ты доверил нам возделывать ее и хранить для тех, кто придет на нее после нас. Спасибо за наших отцов и за наших нерожденных детей. Прости нам грехи наши, потому что, похоже, другого случая просить Тебя об этом у нас уже не будет. Мы знаем, что Ты крепко на нас рассчитываешь. Не сомневайся: мы Тебя не подведем…
— Аминь, — сказал Тимофей, — а теперь к бою…
Танки были уже близко.
Серая тень наползала на сверкающую ленту шоссе. Как тогда… Господи, как давно это было! Тогда они раздавили эту гадину, размазали по асфальту, выжгли отрубленные, еще трепыхавшие куски ее тела, чтоб и крохи не осталось на развод. Тогда они думали — все! больше никогда, ни одна сволочь… Они не только верили в это; они — знали: здесь враг не пройдет. И вот опять, как в кошмарном сне, все повторяется кадр в кадр: то же место, то же время, те же танки, в том же порядке… Сколько же их, Господи! И сколько раз это будет повторяться! Сколько раз мы должны убивать эту гидру, чтоб у нее не осталось голов!..
Вот такой момент Тимофей пережил. Вдруг. Вот такую внезапную слабость, которая родила отчаяние. Чего уж скрывать — случилось… Но уже в следующий момент он словно вынырнул из омута на поверхность, и почувствовал рядом своих друзей, почувствовал ток любви, который шел от каждого из них…
И опять вернулся к нему покой.
Что они могут доказать мне? — подумал он. И уверенно ответил: ровным счетом ничего. А моим товарищам что они могут доказать? Ничего. Пусть они наступают где-то — здесь им не пройти. Пока я жив, пока хоть один из нас жив, пока хоть эта старая винтовка стреляет — здесь они шагу вперед не сделают.
Пусть перед ними отступает весь мир — мы будем стоять. Даже одни в целом свете. Самые последние…
Дозор был уже в мертвой зоне, а головному танку оставалась еще добрая сотня метров до водостока. И тут Тимофей заметил открытую легковую машину. Она мчалась вдоль танковой колонны, очень большая и очень красивая. Не иначе — начальство…
Спросил: — Чапа, видишь легковушку?
— Не слiпый… — Пальцы Чапы ласково играли колесиками наводки.
— Начни с нее.
— Хутко бiжыть, — с сомнением сказал Чапа.
— А ты постарайся. — Тимофей повернулся к Ромке: — Заряжай фугасом.
Мягко чавкнул затвор.
Тимофей прикинул: вот здесь бы ее…
