Ибрагим Друян - Клятву сдержали
Итак, завтра! Или мы будем на воле, или… Мы были готовы на все.
Но случилось непредвиденное. Рано утром из соседнего блока к нам прибежал мой хороший знакомый Артем Осипян и сообщил, что у них беда: немцы ранили военнопленного, сейчас он в тяжелом состоянии.
Мы бросились туда. Когда склонились над раненым, к ужасу своему узнали Алексея Манько. Он лежал бледный, весь в холодном поту, часто и тяжело дышал. Алексей задыхался, ему не хватало воздуха. Сняли наспех наложенную на грудь повязку, осмотрели рану. У Алексея оказалось сквозное пулевое ранение в верхней половине грудной клетки с открытым пневмотораксом. Воздух, накапливаясь в полости плевры, давил на легкое, оно по существу выключилось из акта дыхания. Раненого могла спасти только неотложная операция.
Началась борьба за жизнь Алексея. Мы сделали Манько давящую повязку, превратили таким образом открытый пневмоторакс в закрытый. Это немного улучшило его состояние, но жизнь все равно оставалась под угрозой. Операция или смерть — другого выхода не было.
— Вот что… — решительно заявил Симон, — оставайся здесь, а я пойду к главному врачу лагеря. Надо, чтобы он разрешил перевезти Манько в городскую больницу. Только там можно сделать операцию. Попробую упросить.
Я остался у топчана раненого один. Манько стало немного лучше — воздух больше не поступал в плевру. Он стал дышать ровнее, уснул.
— Как это случилось? — спросил я у Артема.
Тот поведал одну из историй, которые в лагере случались нередко.
После ужина Манько зашел в соседний блок к Игнату Кузовкову и задержался там до потемок. С его стороны это, конечно, было неосмотрительно: с наступлением темноты всякое хождение по лагерю запрещалось. Немцы стреляли без предупреждения. Когда Алексей вышел из блока, раздался окрик:
— Вогин геест ду?
И сразу же — выстрел.
«В грудь словно ударило сверлом, — вспоминал потом Манько. — По спине потекла теплая струйка крови. К счастью, я не потерял сознания. Я понимал, еще мгновение — и вторым выстрелом немец меня прикончит. Собрав все силы, стараясь не упасть, вошел в корпус. Здесь силы оставили меня. Упал — и больше ничего не помню…»
Товарищи перенесли его, положили на топчан. Прошла ночь.
Вскоре вернулся Симон, с ним прибыли старший врач Коробко, Александр Софиев и немец. Выслушав рассказ Артема Осипяна, Софиев стал что-то быстро говорить немцу, тот отдал короткое приказание.
— В городскую больницу! — с облегчением в голосе перевел Софиев.
Мы переложили Алексея на носилки, вынесли из корпуса. Подъехала подвода, и солдат один увез его.
День подошел к концу, а команда идти в город так и не поступила. Не было ее и на следующий день. Мы с Симоном терялись в догадках. И только спустя дней десять, когда мы уже потеряли всякую надежду вырваться в город, утром в блок заявился немецкий солдат и приказал нам троим — Симону, Сеньке-цыгану и мне — собираться в городскую больницу.
Солдат был молодой. Мы его немного знали, он часто стоял на посту у ворот лагеря. Сюда приходили местные жители, в большинстве своем женщины, приносили военнопленным что-нибудь съестное. Появлялись они в воскресенье или в те дни, когда в лагерь прибывала новая партия пленных. Женщины надеялись встретить мужа, родственника.
Передавать продукты пленным в руки не разрешалось, свои скромные приношения женщины складывали в старый платяной шкаф с оторванной дверцей, который лежал у ворот лагеря. Конечно, все лучшее из продуктов — сало, яйца — немцы забирали себе, остальное — подмороженная картошка, куски черствого хлеба — доставалось нам. По приказу Софиева эти продукты поступали в блоки с больными и ранеными, где и распределялись между ними. Забирали продукты мы, врачи, и часто бывало, когда я приходил к шкафу, этот молодой солдат тайком, чтобы не видели другие немцы, передавал мне несколько сигарет.
Он узнал меня, поздоровался кивком головы.
Симон покосился на немца. Я догадался, о чем он подумал. Замысел наш был такой. Мы выходим из лагеря и по шоссе, которое шло параллельно ипподрому, направляемся в город. Сразу же за ипподромом начинался молодой сосновый лесок. Там мы по сигналу Симона набрасываемся на конвоира, убиваем его и бежим.
Был и другой вариант. Мы все же доходим до больницы, встречаемся с Михайловым. Получив от него необходимые распоряжения, возвращаемся назад и опять-таки по дороге убиваем конвойного. И в том и в другом случав предусматривалась расправа с охраной.
Но как поступить теперь? Как убить человека, который ничего плохого нам не сделал, наоборот, даже пытался помогать, рискуя быть отправленным на фронт? Мы хорошо знали, что с теми из своих, кто проявлял к нам хотя бы малейшее участие, немцы жестоко расправлялись.
— Вот что… — шепнул я Симону, — убивать не будем.
— Я тоже об этом подумал. Свяжем, заткнем чем-нибудь рот и уйдем. Годится?
— Годится, — поддержал Сенька.
Однако ни один из задуманных вариантов побега нам осуществить не удалось. Все произошло совершенно иначе, чем мы затевали.
Сборы были недолгими, немец торопил нас. Взглядами попрощались с товарищами, с ранеными, двинулись к воротам. Обернулись, окинули лагерь последним прощальным взглядом. Сегодня мы были твердо уверены, что выходим из лагерных ворот в последний раз. Свобода или смерть, другого не могло быть. Мы очень волновались, наверное, излишне суетились, но немец, довольный тем, что предстоит прогулка в город, не заметил этого.
Стоял теплый майский день. Небо было уже по-летнему голубым, дорога подсохла, идти было легко. На пригорках вдоль дороги ярко зеленела молодая трава. Высоко над нами, приветствуя весну, заливался жаворонок.
Молодой немец тоже радовался весне, хорошему дню. Он то и дело подставлял лицо солнцу, жмурился от удовольствия, пытался что-то нам объяснить на смешанном немецко-польско-русском языке.
— Что он там бормочет? — спросил у меня Симон.
— Стихи какие-то. Что-то про любовь, про цветы, — ответил я.
— Просит, чтобы не убивали, — мрачно пошутил Сенька. — Говорит, в такой день помирать обидно.
— Тоже сказал! Помолчи! — прикрикнул на него Симон.
Дальше мы шли молча.
Кончился безлесый участок дороги, вот и сосняк. Мы с Сенькой стали понемногу отставать, готовые по первому знаку Симона наброситься на немца. Тот шел сзади нас, небрежно опустив винтовку дулом к земле. Он все еще мечтательно улыбался.
— Совсем одурел наш конвоир, — проговорил Сенька. — Впрочем, это нам на руку…
Когда вошли в лесок, напряжение достигло предела. Мысли работали ясно и четко. Я почти зримо представил себе, как это произойдет. Вот здесь у поворота Симон подаст нам команду, я сразу же падаю всем телом на винтовку, Сенька тем временем валит немца на землю. Вдвоем с Симоном они закручивают ему руки за спину… Я видел, что Симон готов поднять руку, сделать условный знак, но вдали на дороге показались какие-то фигуры. Нам навстречу двигались двое ребятишек с тощими котомками за плечами. Наверное, шли в деревню обменять что-либо из барахлишка на продукты. Поравнявшись с нами, они свернули на обочину и ускорили шаг.
Снова мы на дороге одни, снова я не свожу глаз с правой руки Симона. Вот мне кажется, что сейчас он подаст сигнал… И опять неудача — на дороге показались новые прохожие. Навстречу шли две женщины. С посошками в руках, одинаково сгорбленные, укутанные в рваное тряпье… А лесок уже кончился, пошли крохотные домики пригородной улицы.
Больница находилась почти в центре города. Она состояла из нескольких одноэтажных каменных зданий, огороженных невысоким штакетником. В глубине двора виднелся двухэтажный главный корпус, рядом — небольшой флигель, в котором жил главврач больницы Федор Михайлович Михайлов.
Оказалось, что наш немец бывал уже здесь, он направил нас сразу к главному корпусу, завел в ординаторскую, спросил у дежурной сестры, где главврач.
— Вам зачем? — с удивлением поглядывая на нас, пленных, спросила сестра.
Симон сказал ей о цели нашего прихода, попросил позвать главного врача.
Сестра вышла. Мы остались в ординаторской вчетвером. Наш конвоир стал скучать. Он зевал, смотрел в окно, часто курил. Потом посмотрел на часы, сердито покосился на нас.
Вдруг распахнулась дверь, в ординаторскую вбежала молодая девушка в белом халате. Ярко накрашенные губы, высокая прическа, подведенные брови… Я. раскрыл рот от удивления: такое видел впервые. Девушка не обратила на нас внимания, подбежала к немцу, протянула руку.
— Нила, — с очаровательной улыбкой представилась она.
Немец вскочил. Лихо щелкнул каблуками кованых сапог, потянулся поцеловать девушке руку. Она мило высвободила ладонь, села на стул у окна, усадила немца рядом. Заложила ногу на ногу, из-под халата соблазнительно блеснуло красивое колено.
