Павел Федоров - Последний бой
— Почему не ложишься?— Староста зажег цигарку и осветил меня пламенем бензинки. Я со злостью задул ее, сказал:
— Не нарушай светомаскировку.
— И то верно. Ложись давай.— Он вытянулся на нарах прямо в одежде.
«Почему староста не раздевается? Может, догадался?» Эта жгучая мысль пронизывает меня насквозь. Я тут же нахожу спасительный ответ:
— Живот схватило. Побегу...
— Валяй, раз такая незадача,— сочувственно бурчит староста.
Согнувшись, прижимаю вещевой мешок к животу и скорыми шагами иду к двери. В ногах появилась необыкновенная сила, они несут меня, как на крыльях. Шума и топота в коридоре не слышно. Неожиданно в темноте кто-то цепко хватает меня за руку и тяжело виснет на плече. Слышу приглушенный голос Кати Рыбаковой:
— Если меня не возьмете, я кричать буду! Никифоров, миленький!..
— Замолчи, дура!— Я прикрываю ей ладонью рот. Чувствую, как она, всхлипывая, порывисто дышит.
— Пошли.
— Куда?— Она мертвой хваткой вцепилась в мой вещевой мешок.
— В прачечную. Скорей!— шепчу я и тащу ее за собой. Быстро, без всяких предосторожностей спускаемся по цементной лестнице в подвал. Тускло горит запыленная лампочка.
Наконец мы в прачечной. Там горел такой же неяркий, как и на лестнице, свет. Около развороченной ямы стояли два матроса.
— Какого черта задерживаетесь? Мы уже собрались уходить. А это еще что за сваха?— набросились они на меня.
— Своя...— кратко отметил я.
— Что значит своя? Мы тебя ждали...
— Это медсестра. Ясно?
— Ладно. Потом разберемся. Давай, братуха, ныряй.
— Да побыстрей, командир, побыстрей,— поторапливал другой.
— Он же раненый. Ему помочь надо,— вмешалась Катя.
— Ах ты, друг... Ну, давай.
Морячки взяли меня под руки и опустили в черное отверстие ямы. Мои чулки тут же пропитались затхлой, с отвратительным запахом водой. Я шагнул в темноту и почувствовал, что вода заливает колени. Моряки, а за ними и Катя, спустились мигом. Один из них, с фонарем в руках, пошел вперед, я за ним, за мной Катя. Мы медленно брели по длинному тоннелю. Ватные брюки давно намокли и стали непомерно тяжелыми. О забинтованной ноге я позабыл и думать.
Тоннель был высоким и в ширину — не меньше трех метров. Мы могли двигаться все четверо в ряд, но я отставал. Моряки подождали меня возле поперечной стенки. Это была первая кирпичная перегородка. На уровне моей груди зияла пробитая техником Афоней дыра, и воды здесь было ничуть не меньше, чем в яме.
— Ну, братка, давай будем форсировать,— подтолкнул меня матрос.
Я попробовал подтянуться на одной руке, но не в силах был просунуть в отверстие даже голову.
— Эх, сваха, зачем ведешь такого? А что с ним дальше будет?
— Помоги и перестань трепать языком,— строго сказала Катя.
— Да уж поможем, командирша, поможем!— голос моряка гремел, как в пустой бочке.
Вдвоем они подняли меня и, поддерживая за ноги, протолкнули в дыру. Чтобы не удариться головой, я вытянул левую, подлеченную руку и окунулся в воду. Побарахтавшись, встал на ноги, вытер рукавом гимнастерки мокрое лицо. Приближаясь к долгожданной свободе, уже не чувствовал ни вонючего запаха, ни боли и ни того, что бинты мои намокли, раскисли. Не знаю, как бы я один справился с таким «крещением», если бы не моряки — эти отважные парни. В лагере они появились недавно. Раза два я видел их на прогулке — в бушлатах, тельняшках — совсем не похожих на нас, доходяг.
Моряки просунули меня и через все остальные дыры. А их было три или четыре, точно не помню.
Делаю последние шаги. Я забыл, что усталый и мокрый. Я счастлив, что увидел впереди молочно-белое пятно. Это лунный свет, скопившийся в большой круглой яме, где кончался тоннель. Над нами, как фонари, повисли первые звезды. Их так немного, кажется, можно пересчитать, дотянуться руками... Возникло еще одно, непреодолимое для меня, препятствие — глубокая, глинистая, с высокими скользкими краями яма. Без морячков я бы ни за что не вылез из нее с одной рукой. Они снова подняли меня и вытолкнули наверх. Свобода! Слово-то какое! Молодое и вечное! Теплая летняя ночь. Запах травы и цветов. Луна весело пританцовывает на своем остром рожке. Небо над лагерем в зеленом и белом цвету. И вдруг вспышки ракет, бешеные, раскатистые на утренней зорьке пулеметные очереди, свирепый лай овчарки.
Пригнувшись, морячки побежали к виднеющемуся неподалеку кустарнику. Мелькнуло и быстро исчезло пестренькое платье Кати Рыбаковой. Я тоже рванулся за ними. Пробежав метров сто, стал задыхаться. Слишком еще мало оказалось у меня силенок. Перешел на шаг, скомандовал сам себе:
— Спокойно! Прими нужное решение.
Я хоть и был на свободе, но мне надо было пробраться через три кольца обороны вокруг Смоленска. В этом отношении я был достаточно осведомлен и соответственно подготовлен.
Если в лагере тревога, значит, все пути выхода за город будут перекрыты воинскими частями и полевой жандармерией. Пойдет погоня, и, безусловно, с овчарками. А от овчарок не убежишь... Нужно было действовать осторожно, расчетливо, а главное — беречь силы. Укрываясь в редком прибрежном кустарнике, я не торопясь, обдумывая свой дальнейший маршрут, шагнул прямо в грязь и медленно побрел по мелководной речушке. Идти было трудно — дно, устланное крепкими, невидимыми корягами, местами оказалось топким, ноги проваливались, натыкались на них, причиняя жгучую боль.
Уже совсем развиднелось, а я все брел и брел по воде, настороженно прислушиваясь к каждому звуку. Облачко всплыло над пригородом, где на востоке, в рассветной мгле, возле задранных кверху стволов зенитных орудий, маячил силуэт часового в приплюснутой, ненавистно знакомой каске. Какое это было кольцо? Первое, третье?..
Обливаясь потом, стараясь ступать тише, я уходил все дальше и дальше. Часового в каске и орудийные стволы накрыл клочок тумана. По розовой в полнеба полосе я сориентировался и определил, где находится север. Когда речушка стала уводить слишком на юг, я выбрался на берег и в изнеможении опустился под ольховым кустом. От теплой земли поднимался пар. Я готов был целовать эту смоленскую землю, каждую росшую на ней травинку, склоненную под тяжестью росной капли. Мокрый, усталый, весь в грязи, я чувствовал себя возвышенно чистым и плакал от счастья, и, наверное, всякий раз буду плакать, когда ворохнется в памяти это праздничное утро и речушка, заросшая ломким ольшаником.
Сделав небольшую передышку, пошел напрямик через незасеянное, кочковатое, похожее на выгон поле. Я был спокоен, уверен в себе и не боялся, что буду схвачен.
14
Усталый, но довольный, я взобрался на изволок и увидел колосья высоко поднявшейся ржи и никаких признаков близости большого леса — лишь вдалеке на пригорке, за хлебным полем, манили зеленым островком кустарники. Туда-то я и направился.
Солнце радужно ласкало мое лицо; волнистую, забуревшую рожь. Не обращая внимания на усталость и боль под намокшими, растерзанными повязками, выбирая межи и тропки, хоронясь за полосками созревающей ржи, я все шел и шел к тем зеленым кустам. Кроме них, укрыться было негде. Но едва я вошел в кустарник, как передо мной возник техник Афоня в узком, не по плечу, немецком кителе ядовито-зеленого цвета. За его спиной тотчас же появилась крупная фигура доктора Петрова в синей толстовке, в защитных хлопчатобумажных брюках. Он был босой, с расстегнутым воротником, с куском хлеба в руке.
— Ну, слава богу! Кажется, все собрались. Обессиленный, я повалился на землю.
Подошла Катя, сняла с моих ног мокрые чулки, размотала повязки, обработала раны и присыпала желтого цвета порошком. Молодец, что захватила кое-какие лекарства. Значит, готовилась к побегу, караулила меня в коридоре не случайно.
— Спасибо, Катюша.
— Ну что там... Это тебе спасибо...— покусывая травинку, она опустила голову.
— А ты прытко бегаешь...
— Мы потом тебя искали...
— С собаками?..
— Да уж ладно, не кусайся... Как услышала в лагере собачий лай, сердце замерло. Подхватилась — и айда. Опомнилась, а вокруг ни души... одна стою в кустах.
— Так и шла одна?
— Нет. Потом ребят встретила. Они тебя дожидались в лощинке.
— Почему же не дождалась?
— Почему, почему...— Она рылась в медицинской сумке.— На, возьми и положи в вещевой мешок. Пригодится.— И протянула мне тугую бумажную пачку.
— Что это такое?
— Лекарство. Ксероформ. Раны будешь присыпать, при случае...
— Опять удрать думаешь?
— Ничего не думаю. Нас, поди, распределят по группам...
Вскоре ко мне подошел доктор Петров и, заметив развешанные на кустах мои ватные брюки и гимнастерку, предупредил:
— Ты не очень-то располагайся... Возможно, придется переменить место.
— Не удастся. Днем отсюда никуда не уйдешь. Кругом чистое место, поля да пригорки.
