Николай Черкашин - Знак Вишну
Смертный страх охватил беглянку, когда она увидела, что дворик замкнут — ни одного прохода. Она нашла в себе силы вбежать в подъезд и взлететь по черной лестнице на самый верх — на чердачную площадку.
Вжавшись спиной в стену, она слышала сквозь бурное свое дыхание, как ворвались в подъезд преследователи, как поднимаются они по лестнице, как скрежещут, перемалываясь в прах, песчинки под подковками их сапог… И тогда фрейлейн Хайнрот достала браунинг, ткнула ледяное дульце чуть выше уха, закрыла глаза, шепнула «господи!» и рванула собачку…
Пистолет упал к ногам того, что поднимался первым. Он подобрал оружие, понюхал зачем-то ствол, покачал головой:
— Ну и дела!..
Потом коротко распорядился:
— Живлынев, беги в комендатуру! Я тут посторожу. Это ж надо… Такая молодая… — вздохнул капитан Цыбулькин и снял замызганную фуражку.
Польский фольксдойче
Ролики визжали и грохотали. Еремеев, судорожно вцепившись в скобу, ждал самого худшего — удара в темноте о что-нибудь острое или срыва с монорельса на всем лету… Но уклон кончался, и Орест с облегчением почувствовал, как колесики над головой стали замедлять бег. А вскоре снова пришлось привстать и помочь тележке руками.
Он так и не понял, что случилось раньше: грянуло из темноты короткое: «стой!», а потом ударил в глаза яркий фонарь, или сначала его ослепили и уж затем приказали остановиться. Главное, что внутренне он был готов и к тому и к другому.
Ролики взвизгнули в последний раз, скоба остановилась.
— Не стреляйте! У меня для вас важные новости! — крикнул Еремеев.
В ответ коротко хохотнули. Наверное, это и в самом деле было смешно: ждать важных новостей от голого человека, висящего по-обезьяньи на какой-то ржавой закорюке. Хорош гонец. Однако смех убил страх, отвел угрозу скороспешной пальбы.
— Ты кто? — спросили из темноты.
— Я Хильмар Лозовски, — ответил Орест слепящему фонарю. — Фольксдойче из Варшавы… Меня провела сюда фрейлейн Хайнрот. Дита Хайнрот.
— Хорошо. Иди вперед.
Еремеев сделал несколько шагов. Возникло вдруг премерзкое ощущение, что сейчас ударят ножом. Орест втянул живот и свел плечи. Но его никто не ударил.
— Я ничего не вижу!
— Иди и молчи.
Владелец фонаря зашел Оресту за спину, кто-то шел впереди.
Как видно, его конвоиры хорошо знали дорогу и, щадя батарейки, включали фонарь только на развилках и поворотах. В эти мгновения перед глазами Ореста маячила широкая спина, обтянутая морской альпаковой курткой.
Минут через десять они наконец остановились. Послышался металлический скрежет запоров, легкие удары в полое железо, тягучий скрип массивной двери; все трое перелезли через высокий порог и очутились, должно быть, в тамбуре, потому что лязгнула еще одна дверь и из-за нее разлился по стенам блеклый искусственный свет. На некогда белой медицинской кушетке лежал под одеялом грузный человек с криво вздернутой верхней губой. Орест узнал в нем мужчину, которого Дита привела утром в кирку. Кривогубый изумленно вытаращился и опустил ноги с кушетки. Наверное, он был здесь самым главным — уж не Вишну ли? — потому что один из «вервольфов» довольно почтительно объяснил ему, где и как был задержан этот странный тип, называющий себя польским фольксдойче.
Орест плохо слушал; у подножия кушетки сияла раскаленная проволока, навитая на кусок керамической трубы. Он присел к рефлектору и на все вопросы отвечал, купаясь в блаженном тепле. Пусть убьют, но дадут согреться.
Еремеев, дрожа от озноба, рассказал им свою «историю», придуманную еще в бетонной трубе и дополненную по дороге многими подробностями.
Да, он, Хильмар Лозовски, действительно польский фольксдойче. Мать — немка, отец — поляк. До войны жил в Брест-Литовске. С приходом Советов семья перебралась в Варшаву. Служил полицаем в сельской управе. В Альтхафен прибыл в конце войны вместе с эшелоном других фольксдойче, спасавшихся от большевистских войск. Здесь надолго застрял. Промышляет перекупкой вещей и торговлей на «шварцмаркете». Скупал кое-что из дома пастора: подсвечники, восточные статуэтки…
Познакомился с фрейлейн Хайнрот. Стал ухаживать. Дита согласилась выйти за него замуж. Но тут на рынке его опознал кто-то из бывших партизан. Пришлось скрываться. Вчера целые сутки просидел в комнате невесты. Дита вернулась только под утро. В половине десятого во двор въехал военный мотоцикл, и в дверь застучали солдаты.
Они спустились в кирху, Дита открыла сифонный вход и велела передать господину Вишну, что храм находится под наблюдением и что пользоваться склепом доктора Артензиуса нельзя.
Орест замолчал. Он согрелся, но его сотрясала нервная дрожь, которая, по счастью, легко выдавалась за простудный озноб. Поверят или нет? Вроде бы все складно, хотя кое-что — отчаянный блеф. Хорошо, конечно, что его явный славянский выговор теперь как-то оправдан. А если кто-нибудь знает польский? А если начнут спрашивать фамилии должностных лиц, подробности полицейской службы, отношений с Дитой? Засыпаться можно было на любом пустяке из той же прифронтовой жизни Альтхафена… Сжавшись в комок, Еремеев ждал вопросов.
— Что скажешь, старина Вишну? — спросил тот, кого Орест принял за главаря «вервольфов». Вопрос был обращен к человеку в черной альпаковой куртке. Он как вошел, так и стоял в дверях за еремеевской спиной, и Орест поспешно обернулся. Затененный взгляд глубоко посаженных глаз, высокий лоб, темно-русый зачес показались знакомыми. Карл Хорст! Фото в томике! Юный фенрих с саперными эмблемами! Жених фрейлейн Хайнрот! Влип! Это конец! Да он теперь из одной только ревности придумает самые изощренные пытки. Дернуло же за язык… Пока не поздно, пока он не снял автомат, ударить головой в живот и выскочить в коридор. Орест напрягся для прыжка.
— Я вспомнил, — сказал Хорст — Вишну, растягивая слова. — Дита мне говорила про этого парня… Да-да. Хильмар Лозовски… На него вполне можно положиться.
Напружиненные мышцы враз обмякли, и Еремеев чуть не ткнулся голым локтем в рефлектор.
— Отто, — обратился Вишну к долговязому спутнику. — Найди Хильмару свитер и комбинезон. Кажется, там остались ботинки Клауса… Экипируй парня.
Долговязый усмехнулся, дернул щекой и отправился выполнять приказание.
То, чего не знал Еремеев
Еремеев не знал, что Вишну никогда не был Карлом Хорстом.
Карандашная надпись на обороте фотокарточки была сделана так небрежно, что название пригорода Берлина — Карлсхорст — вполне читалось раздельно: как имя и фамилия. Не знал Еремеев и того, что в Карлсхорсте размещалось военно-инженерное училище, знаменитое разве что тем, что 8 мая 1945 года в его столовой была подписана предварительная капитуляция нацистской Германии. Именно это училище и закончил в тридцать седьмом году приемный сын альтхафенского пастора Ульрих Цафф.
Ульрих любил при случае повторять, что кто-кто, а он родился на истинно арийской земле — в Индии. Отец его, чиновник германского консульства в Бомбее Себастьян фон Герн, погиб вместе с матерью трехлетнего Ульриха в той прогремевшей на всю страну катастрофе, когда в Ганг обрушился железнодорожный мост, унося в мутные воды священной реки семь вагонов пассажирского поезда.
Пастор Цафф, священник консульства, взял мальчика на воспитание. Приемный отец очень хотел, чтобы Ульрих стал юристом, адвокатом. Но в Германии 33-го года отношение к профессии адвоката определялось словами фюрера: «Каждый юрист для меня дефективный, а если он еще не стал таким, то со временем обязательно станет». Семнадцатилетний юноша выбрал карьеру военного инженера. Он блестяще закончил училище и как отменный специалист-подрывник был оставлен на кафедре минного дела.
Когда Англия и Франция объявили войну Германии, молодой офицер посчитал своим долгом отправиться в действующую армию. Он вступил в авиадесантные войска командиром штурмового саперного взвода. За участие в захвате бельгийского форта Эбен-Эмаэль, считавшегося неприступным, обер-лейтенант Цафф получил первую свою награду — Немецкий золотой крест.
Ровно через год после Эбен-Эмаэля новоиспеченный гауптман получил назначение в диверсионный полк «Бранденбург», непосредственно подчинявшийся главе абвера адмиралу Канарису. Цафф с группой асов-подрывников выехал в бывший польский Тересполь и до самого 22 июня изучал расположение дотов Брестского укрепрайона. Именно он и возглавил с началом войны самую крупную эйнзатцкоманду, действовавшую севернее Бреста.
При штурме одного из последних русских дотов отрикошетившая пуля застряла у Цаффа между ребрами. Он пролежал в госпитале десять дней и за это время подытожил опыт штурмовых операций. Его труд отпечатали в виде брошюры и разослали во все саперные части вермахта.
