Василий Быков - Стужа
Тем не менее колхоз в Трикунах организовали. Правда, вступили в него не все, даже не половина, но Заруба сказал, что важно начать. Начало же было положено, и поздно вечером они поехали в конец деревни к председателю ужинать. Там Егор устроил в хлеву коня, напоил теплым пойлом, задал корму, и когда вошел в дом, гости уже сидели за накрытым столом. Хозяин достал бутылку горькой, Заруба долго не церемонился, выпил стакан. Потом налили Полине. Та начала отказываться, ссылаясь на головную боль, и хозяин переставил ее стакан возчику. Егор вопросительно взглянул на Зарубу, тот кивнул: «Выпей, чтоб лучше спалось». Егор выпил. Когда начали закусывать, Полина вдруг попросила, чтобы налили и ей. Хозяин охотно налил полный стакан, из которого Полина отпила треть и закашлялась. «Закусывай, вот огурчик, капуста», – подсовывал ей закуску хозяин. «Не огуречиком – салом надо», – сдержанно сказал Заруба, и Егор, возле которого стояла миска с нарезанными ломтями сала, пододвинул ее Полине. Та с тайной благодарностью стрельнула в него заговорщическим взглядом.
Егор сидел за столом хорошо-таки захмелевший и очень хотел спать. Но как-то держался, прислушиваясь к разговору. Разговаривали, впрочем, одни мужчины, и больше других говорил Заруба. Хотя и не так, как на собрании, – сдержанно, немногословно и значительно. Хозяин слушал, в знак согласия кивал головой. Временами кое-что быстрой скороговоркой вставляла Полина. Хозяйка и ее взрослая дочь возились возле печи – подавали-принимали миски, в разговор они не встревали. В какой-то момент Егор, наверно, задремал, пошатнулся за столом, и хозяин сказал, обращаясь к нему: «Шел бы спать, притомился, наверно?» – «Иди, иди, – сказала и Полина. – Зачем мучиться». Он встал из-за стола и пошел за хозяйкой в тристен.
В тристене было не так и холодно (даже тепло, если сравнивать с его ригой), в углу, застланная пестрым одеялом, стояла большая кровать с целой горой пуховых подушек, тут же лежал тулуп. Егор снял сапоги, разделся и лег под тулуп. Как лег, так, наверно, и уснул – сразу и глубоко.
Неизвестно, сколько он спал, но вдруг проснулся в испуге – кто-то к нему подбирался, что ли? Егор попытался встать, но услышал тихий знакомый голос: «Ну чего, чего? Лежи, глупенький... Испугался? Подвинься немного...» Едва не задохнувшись от волнения, он послушно подвинулся и лежал, охваченный новым, неизведанным чувством – особенным чувством к женщине. Какое-то время не мог отойти от испуга, было страшно неловко – зачем это она? Полина, однако, будто не испытывая никакой неловкости, уютно устраивалась рядом под теплой полой тулупа, игриво нашептывая ему в ухо: «Не пугайся, не пугайся, я не медведь, не съем тебя, такого огромного. Хочу погреться возле тебя, а то напоили и бросили одного в эту холодину... Ну, погрей меня...»
«Что она говорит? Зачем?» – билась в его голове все та же недоуменная мысль. Дрожащей рукой он неуклюже обнял ее за худенькие плечи и тут же ощутил на своей щеке ласковое прикосновение ее губ. Она прижалась к нему и что-то шептала, а он, слыша, как стучит собственное сердце, неподвижно лежал, словно полено. Наверно, надо было на что-то решиться – на самое, может быть, важное, но ему как раз и не хватало решимости. Полина и влекла его, и сдерживала одновременно. Как-то, однако, будто без участия его воли, между ними началась странная, похожая на игру борьба, Егор боялся, что Полина закричит, вырвется. Но она не кричала и не вырывалась, а только продолжала шептать ему что-то невнятное, игриво-ласковое. Когда наконец свершилось то, к чему оба невольно стремились, он враз притих, затаился под самой стеной. Полина легла свободнее, вытянулась, оба сдавленно, трудно дышали, и она спросила: «Не спишь?» – «Нет, что ты!» – «Ты такой большой и такой...» – «Какой?» – «Неуклюжий такой. Как медведь». – «А ты, знаешь, славная...» – «Конечно, славная, а ты думал?.. Плохая, что ли? Слушай меня, и ты будешь хороший молодой большевик. Хочешь стать большевиком-сталинцем?» – «Да я, конечно. Но...» – «Что – но?» – «Ну из крестьян я. Если бы рабочий...» – «Не имеет значения, что из крестьян». – «Имеет, я знаю». – «Отец кто – бедняк?» – «Середняком считается». – «Середняком – это хуже. Но лишь бы не подкулачник. Не подкулачник же, да?» – «Нет, не подкулачник». – «Стать настоящим большевиком – это непросто. Надо заслужить». – «Да, я понимаю, конечно...» – «Я вот из мещан, у меня родители в Бога верили. А вот заслужила. Приняли в ВКП(б) кандидатом, правда. Но примут в члены, никуда не денутся».
Ему, в общем, нравилась эта ее уверенность, да он и не сомневался, что ее примут и в члены партии. Чтобы такую ладную, образованную женщину да не принять? Ведь принимали и не таких – темноватых, малограмотных, правда, зато ударниц или активисток, как на льнозаводе в местечке. А Полина умница, к тому же красивая. Недаром из школы, где она работала зиму, взяли в женотдел райисполкома. Теперь они вместе со старой большевичкой Шварцман руководят всеми женщинами в районе. Вот такая Полина Пташкина. И эта женщина теперь лежит рядом с ним под одним тулупом и ласкается к нему. Неужто она полюбила его? А почему бы и нет? Разве он какой-нибудь глупыш, замухрышка – сильный и рослый парень, не глупее других. Может, стеснительный немного, не очень смелый с девчатами. Но, говорят, некоторым девчатам даже нравятся такие – стеснительные, не нахальные. Значит, и он чего-то достоин, даже – любви. От этой сладостной мысли становилось радостно, Егор живо подрастал в собственных глазах. «И это... Давно ты полюбила меня?» – спросил он и замер, полный внимания. – «А сразу, как увидала», – ответила она. «Правда?» – «Конечно. Иначе разве я бы пришла к тебе и этак... отдалась». – «Ну спасибо», – почти растроганно сказал он. Она тихонько и радостно засмеялась. «Спасибом не откупишься». – «А чем же?» – «Любовью, медведька, любовью...»
Ну, безусловно, любовью, разве он не готов полюбить ее. Да он уже и любил, и готов был для нее на все. Хотя бы и жениться на ней. Правда, тут не миновать некоторых препятствий, первое из которых – отношение родителей. Мама, может, и была бы рада, что не на Насточке, католичке. Но ведь Полина большевичка, безбожница, что, пожалуй, и еще хуже будет. Хотя что мать? Нынче не те порядки, чтобы слушаться матерей, следовать обветшавшим обычаям предков.
На рассвете она еще спала под тулупом, а он слез с кровати – надо было позаботиться о лошади. В избе никого не было, кроме хозяйки, внесшей из сеней груду намерзших поленьев. На загнетке горела коптилка, и он, тихо сказав: «Добрый день», вышел во двор.
Обратно вернулся нескоро. Возился в хлеву, долго дергал из стожка сено для Белолобика. Когда вошел в избу, посередине стола в большой сковороде уже вкусно пыхтела яичница, хозяйская дочь нарезала хлеб. Он поздоровался с хозяином, с Зарубой, который в подтяжках прошел по избе с полотенцем в руках. Полина уже сидела в конце стола и спокойно взглянула на него. Он на секунду задержал свой взгляд на ее милом личике, но ничего на нем не заметил. Все, как всегда. Как всегда, на людях она его вроде и не замечала. Будто вовсе не с ним переночевала под одним тулупом. Егор немного удивился, но подумал: а может, так и надо? Может, так заведено у передовой пролетарской молодежи?
В тот раз они возвратились из поездки немного раньше, чем обычно, и Полина сразу побежала в здание райкома, где размещался ее женотдел. За всю дорогу она не сказала ни слова, лишь на прощание бросила: «До свидания» – одно на двоих с Зарубой. Заруба, как всегда, молчал, наверно, полный собственных мыслей. Высадив пассажиров, Егор налегке поехал в конюшню. Он уже не мог думать ни о чем другом, кроме как о Полине, которая взбудоражила все его мысли. Очень хотелось видеть ее – на улице, в исполкоме. Как назло, занятия в комсомольском кружке были прерваны в связи с отставанием темпов коллективизации, весь районный актив был брошен в деревню. Несколько раз Егор порывался зайти в райком, но вечером не был уверен, что застанет Полину. Другого времени у него не было – почти каждый день они мотались с Зарубой по деревням, далеким и близким. Иногда ночевали там в крестьянских домах, школах или сельсоветах, и каждый раз он вспоминал ночлег в Трикунах и Полину.
Спустя несколько дней она пришла к нему сама. Только он вернулся из поездки в свою холодную ригу, как кто-то тихонько подергал дверь. Он удивился, но открыл – и она легонько впорхнула в комнату. «Что, не ждал? А я без ожиданки. Как ласточка, почуявшая весну...» – «Ласточка моя...» – «Нет, нет, не обнимай меня, дай я сперва тебя поцелую. Ну, добрый вечер, медведька...»
И снова их повлекло друг к другу без слов и объяснений. Совсем кстати рядом оказался сундук с какой-то одежкой... Когда немного совладали с собой, успокоились, она вдруг сказала: «Еду на неделю в округ». – «На неделю?» – удивился он. «На целую неделю. А вы, кажется, во вторник в Кандыбичи направляетесь?» – «Не знаю, председатель не говорил...» Она помолчала недолго, будто прислушиваясь к тиши огромного дома. «А он давно в Кандыбичах был? Ну у того учителя?» – «На той неделе были», – сказал Егор. «И ночевали?» – «Ночевали». – «А еще кто там был?» – «Ну этот, что из Минска приезжал. Уполномоченный». Она снова притихла, прислушалась. «А о чем разговаривали, не слыхал?» – «Нет, не слыхал», – просто сказал Егор. «А ты послушай, послушай когда». – «А зачем?» – «Зачем? А затем! Твой Заруба – знаешь кто?» – «Кто?» – «Скрытый белогвардеец, понял?» – «Как белогвардеец? Он же большевик. Из рабочих. На гражданской был комиссаром воинских курсов». – «Заливает. Никем он не был. Он скрытый враг. Понял? И ты за ним проследи. С кем он и что. Недаром он к тому учителю в Кандыбичи зачастил. Родная кровь. Такой же контра. Пстыга! Поповский сынок». – «Вот как!» – проговорил совершенно сбитый с толку Егор. «А ты думал...»
