Какой простор! Книга первая: Золотой шлях - Сергей Александрович Борзенко
Потом увидел в киоске газеты и купил сразу пять экземпляров. В сквере у бюста Гоголя сел на скамью и прочитал рассказ во всех пяти экземплярах. Ему не верилось, что это написано им.
Весь мир окрасился в розовый цвет. Хотелось прыгать, целовать людей, кричать во всю глотку. Никогда он не испытывал ничего подобного.
К вечеру небо прояснилось. Крупные звезды переливались зеленоватым мерцающим светом. В зоологическом саду зычно ревели львы.
Вернувшись домой, Кадигроб опять присел к столу. Ему не терпелось писать. Чернильницы на столе не было. Хотел спросить хозяйку, но старуха уже спала, с головой покрывшись стеганым одеялом. Обозленный Кадигроб обшарил всю квартиру и нашел чернильницу в духовке.
Проклятая ведьма! Кадигроб перенес чернильницу на стол и приступил к работе. На этот раз — об убийстве продкомиссара. Сначала набросал его портрет: худощавое лицо, не выговаривает буквы «р», веселый нрав. А походка? Походку почему-то хотелось изобразить хромающую, а чтобы найти оправдание хромоте, описал сапоги, которые жмут.
Находясь все время под угрозой нападения бандитов, комиссар целую неделю не снимает сапог, спит в них. Когда с него, смертельно раненного, стаскивают сапоги, он чувствует в ногах странное облегчение. Комиссар встает и, зажимая рану рукой, кричит о правоте своего дела.
— Получилось здорово, — сказал себе Кадигроб и посмотрел на свои ноги; они были обуты в сапоги, снятые с убитого комиссара.
Написав этот рассказ, молодой писатель тут же принялся за новое сочинение. Теперь он писал о маленькой девочке, положив за основу свои отношения с Любой. А начав писать, не мог не задуматься над тем, как живет без него Меланка.
Рассказ о продкомиссаре Кадигроб отнес в редакцию тонкого литературного журнала. Его обещали напечатать и даже заплатили гонорар вперед; он сполна отдал его своей хозяйке, чтобы прекратить ее воркотню и придирки.
Теперь Кадигроб писал только о том, что видел и испытал, и сам убеждался, что это лучше у него получается. Он сознавал: по молодости лет запас наблюдений невелик, и надо его пополнять. Завел дневник — толстую тетрадь, в которую подробно записывал острые словечки, впечатления от людей, от их привычек и внешности. В тетради можно было найти записи о том, как сладко пахнет акация, как поют снегири, о том, что пчелы из цветов горчицы делают сладкий мед, что у писателя Кирилкина откормленное, плутоватое лицо, а сам Кирилкин хам и язва. Во время писания рассказов Микола заглядывал в тетрадь и все использованное зачеркивал карандашом.
К концу года Кадигроб написал семь рассказов, три из них были напечатаны. Он назвал их «Баллады» и отнес к Вражливому. Редактор старательно выправил текст, прочел Кадигробу лекцию о строении сюжета и написал предисловие, в котором говорилось, что в украинской литературе загорелась новая звезда.
Книга вышла зимой. В газетах появились отзывы, тираж книги быстро разошелся. Газеты соглашались с оценкой книги, данной Вражливым.
Так Микола Федорец стал писателем Кадигробом.
XXXVII
Полгода он провел в непрестанной работе над самообразованием. Писал мало, все больше сидел в читальном зале городской библиотеки. Садился за стол у широкого окна и, обложившись книгами, принимался за чтение, делая выписки в своей толстой тетради.
Служащие библиотеки и посетители давно привыкли к его фигуре, склонившейся над столом. Читал Кадигроб без разбора: политическую экономию, философию, классическую литературу, пытался одолеть Маркса.
Каждый день он просматривал газеты. Изредка в них упоминалось имя Махно, который появлялся то на берегах Днепра, то в Бердянске, то у Геническа, повсюду сея смерть, грабя и поджигая села, Но уже ясно было, что песенка его спета, и это радовало Миколу. С гибелью Махно он избавлялся от самого опасного свидетеля своего прошлого.
Его знали. На улице он часто слышал, как за его спиной вполголоса называли его фамилию.
С величайшими предосторожностями и осмотрительностью Кадигроб сочинил себе революционную биографию. Закончив этот труд, он подал заявление в партию. Принимали легко, веря на слово: его рекомендовали Вражливый и Буря.
«Ну вот, и достал я отмычку ко всем советским дверям», — цинично подумал Кадигроб, небрежно опуская партийный билет в карман.
«Баллады» имели успех. Нашлись желторотые подражатели его манере писать.
В то время, как грибы, появлялись мелкие писательские группы, сочиняли литературные платформы и вели междоусобную борьбу. Главой одной из таких группок оказался Кадигроб. Осмотрительный и осторожный, он сначала решил отказаться, но Буря сказал, что отказываться ни в коем случае нельзя.
Противником Кадигроба была группа, руководимая поэтом Крашанкой. Обе группы имели свои журнальчики, и в них с наивной запальчивостью поносили друг друга, доказывая свою истинную приверженность делу пролетариата.
Однажды Буря вызвал Кадигроба и Крашанку в наркомат. Время для вызова было необычное — первый час ночи. Здесь, в строгой, ярко освещенной приемной, они впервые могли как следует рассмотреть друг друга. Кадигроб был уверен, что сразу разгадал высокого чернобородого Крашанку.
«Враль и хвастун», — подумал Кадигроб.
Хлопнув по плечу Кадигроба и глядя на него исподлобья, Крашанка дружелюбно сказал:
— Мы с тобой единоверцы. Враждовать нам незачем. — И, поглаживая ладонью бороду, сверкая изумрудом на пальце, добавил: — Нечего нам с тобой драться, мы вроде как пальцы одной руки. А впрочем, не люблю болтать, я человек дела. Помолчав немного, предостерег: — Ты с Бурей особенно не балагань, не спорь, не терпит противоречий.
Их позвали к наркому.
В кабинете у письменного стола стояла кадка с большим фикусом. Крашанка ткнул в землю окурок, спросил:
— Зачем тревожишь?
— Слабо вы деретесь. Надо больше нападать друг на друга, чтобы была видимость ожесточенной борьбы. Партийных литераторов нужно ссорить, сталкивать друг с другом, злить… выбивать из седел… В литературу прутся рабочие парни, красноармейцы, мужики.
Крашанка снова закурил, спрятал насмешливое лицо в дыме папиросы.
Кадигроб, уже уверенный в себе, воспринял слова Бури как насилие. Словно его, сытого, заставляют есть невкусное блюдо. Он взглянул на Бурю. Взгляды их встретились. Кадигроб понял. Внутренний его протест — не больше чем самообольщение. Это нужно признать раз навсегда. У него — хозяин, который требует повиновения, иначе его сотрут в порошок, уничтожат.
Литературные дела Кадигроба шли в гору. «Баллады» были переведены на русский язык. Кадигроб продолжал жить в сонном домике у старушки, работал при свете керосиновой лампы. Старуха, когда он исправно стал платить ей, прекратила свою воркотню. Она была неразговорчива, хорошо готовила, заботилась о его белье.
В свободное время Кадигроб уходил в конец Барачного переулка и садился на краю глубокого глинистого яра. Там, внизу, на песчаном дне, промытом
