Генрих Гофман - Повести
— Ты уже здесь? — удивленно воскликнул Мурзин.
— Так точно. Задание выполнил, товарищ капитан.
— Заходи в дом, докладывай.
Мурзин нетерпеливо увлек Арзамасцева в небольшую комнату и усадил на скамью. Сам, опираясь на палку, уселся рядом.
— Ну, говори. Что узнал? Где Ушияк?
— Хорошего мало, товарищ капитан. Нет больше Яна Ушияка.
Арзамасцев подробно рассказал Мурзину о том, что произошло с Ушияком. Мурзин слушал не перебивая, печально опустив голову. «Эх, Ян-братор, сгубила тебя твоя доверчивость! Слишком уж ты был чист душой, чтобы поверить в чужую подлость».
Чувство вины одолевало Мурзина: надо было настоять на своем, надо было любыми способами убедить Яна, что Дворжак враг! И как это Ушияк мог во второй раз поверить этому негодяю?
— Та-ак! — протянул Мурзин, когда Арзамасцев замолк. Но это мурзинское «та-ак» прозвучало не как обычно — раздумчиво, а решительно, угрожающе. — Дворжака надо поймать во что бы то ни стало и повесить. Надо предупредить все отряды, дать им точное описание этого провокатора...
— Я еще одну печальную весть принес, — проговорил Арзамасцев.
Мурзин настороженно повернул голову в его сторону.
— Немцы лесника Яна Ткача увезли в гестапо. За то, что он вас укрывал.
— Откуда они про это узнали?
— А парень-то тот, что со мной за вами ходил, уже больше двух недель в Злине в гестапо сидит. Ранили его в перестрелке, вот и попался к ним в руки. Видно, пыток не выдержал, продал Яна Ткача. А может, и кто другой выдал, сейчас трудно гадать.
— Та-ак!
Погибнет старик. Будь прокляты эти фашисты! Сколько замечательных людей истребили они, сколько истребят еще!.. Вспомнилось ласковое прикосновение стариковских рук там, в убежище под старым дубом, вспомнилось, как, надрываясь, из последних сил тащил он в гору самодельные носилки.
— А что с женой его, Аничкой Ткачевой? — тихо спросил Мурзин.
— Дома она. Ее пока не тронули. Может, еще и сам Ткач вернется, может, выкрутится? — с надеждой в голосе проговорил Арзамасцев.
Откуда было знать Косте Арзамасцеву, что еще вчера, не выдержав зверских пыток, Ян Ткач повесился в своей камере.
Однажды Мурзин и Степанов в сопровождении небольшой группы партизан отправились в отряд Петра Москаленко. Мурзин уже твердо стоял на ногах и ходил без палки. После ранения это был его первый выход из села Гощалково. Ему хотелось лично побывать в каждом отряде и батальоне, познакомиться с обстановкой на месте, поговорить с людьми.
До отряда Москаленко было еще далеко, когда наступили сумерки, и Степанов предложил переночевать в доме лесника Свачина, что жил в лесу неподалеку от города Голешов.
Чувствуя усталость после непривычного перехода по заснеженным горным тропам, Мурзин согласился. Вся группа, около тридцати человек, пожаловала в гости к леснику Свачину, который уже давно сотрудничал с партизанами. После нехитрого ужина, состоявшего из брынзы и хлеба, спать улеглись прямо на полу, вповалку, поближе к жарко натопленной печке.
Ночь прошла спокойно. Наутро, когда партизаны, поблагодарив хозяина, собирались двинуться дальше в путь, к леснику пришел учитель Плойгер из города Голешов. Он-то и сообщил Мурзину и Степанову, что на окраине города Фриштак живет в своем имении помещик Попежик, который дружит с гестаповцами и издевается над крестьянами окрестных сел.
Среди сопровождавших Мурзина партизан был матрос Михаил Журавлев. Он бежал из немецкого плена и, прежде чем попасть в партизанскую бригаду имени Яна Жижки, долгое время скрывался в этом районе. Услышав рассказ учителя о помещике Попежике, Журавлев сказал, что и он знает о жестокости этого выродка, и предложил его наказать. Остальные партизаны, в том числе и Степанов, поддержали бывшего матроса. Да и сам Мурзин понимал, что для поднятия духа у местного населения необходимо заглянуть в имение помещика.
До города Фриштак было около десяти километров, и Мурзин решил переждать день в домике лесника Свачина. К обеду вместе со Степановым он разработал подробный план визита в помещичье имение, а с наступлением темноты повел партизан к городу Фриштак.
Решили использовать Попежика как приманку и захватить в его доме нескольких жандармов.
К имению Попежика добрались лишь в полночь. Помещик уже спал. Когда его разбудили, он долго протирал глаза, стараясь понять, кто стоит перед ним. Наконец пришел в себя, быстро вскочил с постели и трясущимися руками стал натягивать одежду.
— Та-ак! Это ты хозяин имения? — спросил Мурзин.
Попежик молча кивнул. Рука его никак не могла попасть в рукав куртки.
— Почему ты издеваешься над своими рабочими? Почему притесняешь крестьян, которые у тебя работают?
— Ни-и, ни-и... То не есть правда. Я есть честный человек... Я хочу помогать партизан...
— Хорошо! Посмотрим, как у тебя это получится. — Мурзин убрал в кобуру пистолет, уселся в мягкое кресло. Степанов и около десятка партизан стояли рядом. — Так вот, господин Попежик, сейчас ты пойдешь к телефону и позвонишь в полицию города Фриштак. Скажешь, что к тебе в имение зашли два раненых партизана и нужно срочно приехать, чтобы захватить их врасплох. Понял?
Попежик растерянно озирался по сторонам.
— Ну, ну, решайся. Где у тебя телефон?
— Телефон там... Во дворе... В другом помещении...
— Значит, пойдешь туда и позвонишь. Журавлев, Арзамасцев! Проводите барина. И смотрите, если начнет дурить, кончайте его на месте. Понял, Попежик?
Когда Журавлев и Арзамасцев увели Попежика из спальни, Степанов, в чем был, развалился на мягкой пуховой постели.
— Вот ведь как живут люди! Не то, что мы, на голых нарах да на полу.
— Ничего. Живы будем, и мы после войны отоспимся, — ответил Мурзин. — А сейчас давай-ка расставляй народ. Надо же с почестями встретить господ жандармов.
Через несколько минут, когда в спальне остался Мурзин с двумя партизанами, вернулся Попежик в сопровождении Арзамасцева и Журавлева.
— Пан велитель! — обратился он к Мурзину еще с порога. — Сейчас приедут. Будут здесь через полчаса. Вы спрячьтесь в соседних комнатах, а я пойду их встречать к воротам...
— Нет, судруг Попежик. Не будет по-твоему. Раз нам оказана такая честь, мы сами встретим жандармов. Вы, — обратился Мурзин к Журавлеву и Арзамасцеву, — оставайтесь с ним здесь, а мы пойдем встречать гостей.
Четверых партизан Степанов поставил возле ворот. Несколько человек остались в темном коридоре. А сам Степанов вместе с Мурзиным и остальными разместились возле окна в кабинете Попежика, чтобы схватить жандармов живыми, когда они войдут в кабинет.
Вскоре на дороге к имению засветились фары легкового автомобиля. Выхватывая из темноты кружащиеся снежинки, лучи света приближались к воротам усадьбы. Наконец машина остановилась возле самых ворот, фары потухли, и вместе с темнотой на землю опустилась напряженная тишина. Четыре темные фигуры направились через двор к флигелю.
Неожиданно у входа в дом раздался чей-то возглас на немецком языке и началась свалка. Мурзин, Степанов, а за ними и остальные партизаны бросились опрометью из кабинета на улицу. Степанов с ходу кинулся на здоровенного фашиста, пытавшегося вытащить из кобуры пистолет. Через мгновение тот лежал уже на снегу, а Степанов, усевшись на него верхом, закручивал ему руки за спину. С остальными тремя тоже справились без единого выстрела.
Оторопевших жандармов привели в кабинет помещика. Из соседней комнаты ввели перепуганного хозяина. Жандармский офицер со связанными позади руками стал истошно кричать на трясущегося Попежика. Он ругал его то на немецком, то на чешском языке и все норовил высвободить руки.
— Ну ладно! Хватит! — прервал его Мурзин и стукнул рукояткой пистолета по письменному столу.
Жандармский офицер умолк, презрительно оглядел партизан. Фуражку он потерял во время борьбы, белесые волосы его были взлохмачены. Из-под густых нависших бровей на партизан глядели сверкающие ненавистью голубые глаза.
— Настоящий ариец! — уже спокойнее проговорил Мурзин.
— Партизан! Бандит! Капут! — выкрикнул тот. Слезы бессильной ярости стремительно покатились по его гладко выбритым щекам к подбородку.
— Юра, с этим все ясно. Как они, так и мы, — сказал Степанов и, подняв пистолет, выстрелил в грудь фашиста.
Немец вздрогнул, ноги его подкосились, и он грохнулся навзничь. Трое других жандармов, молча наблюдавшие эту сцену, словно по команде упали на колени и стали молить о пощаде.
— Я есть только шофер машина! — неустанно твердил один из них.
А жандарм так рьяно плюхнулся на колени, что не удержал равновесия и, ткнувшись лицом в дощатый пол, в кровь разбил себе нос. Руки его были связаны за спиной, и партизанам пришлось поднимать его с пола.
