Петр Лебеденко - Красный ветер
Долгое время Жанни и Ласнер сидели молча, пораженные словами полицейского Плантеля. В искренности поступка этого человека они больше не сомневались. А тот уже собирался уходить, хотя одежда на нем не успела просохнуть. Наконец Жанни сказала:
— Простите меня, мсье Плантель, я все-таки подогрею вам кружку красного вина. Не знаю, чем мы еще можем вас отблагодарить.
— Отблагодарить? — Плантель пожал плечами. — Разве на моем месте вы поступили бы иначе? — И после короткой паузы добавил: — Если хотите послушать моего совета, мадам, уезжайте в Париж. Там легче затеряться. Давайте вместе доберемся до Монпелье, а оттуда…
— Но в Париже у меня никого нет! — заламывая руки, воскликнула Жанни. — Разве только мадам Лонгвиль… Имею ли я право подвергать эту женщину опасности?
Плантель сказал:
— В трудную минуту, мадам, настоящие французы никогда не боялись подвергать себя опасности, когда речь шла об опасности, нависшей над другими настоящими французами… Однако мадам Лонгвиль… Боюсь, что за ней установлена слежка…
4Жанни и узнавала и не узнавала Париж.
Все как будто оставалось прежним: толпы праздных людей на Больших бульварах и на площади у «Комеди Франсэз», группы и группки туристов у Дома инвалидов и собора Парижской богоматери, по Сене плывут груженые баржи и юркие катера, на Монмартре художники рисуют и тут же продают картины, визжат на улицах беззаботные мальчишки, ходят с корзинами в руках парижские цветочницы.
Но чем больше Жанни всматривалась в жизнь города, тем заметнее бросались в глаза перемены, происшедшие с тех пор, как она покинула Париж. Облик столицы оставался прежним, однако Жанни видела и чувствовала, что жизнь города посуровела, обнажились ее контрасты.
Вот парень в синем комбинезоне и девушка в белой блузке и выцветшей юбке пишут на стене дома гневные слова:
«Гитлер — это чума, несущая гибель человечеству!»
Сзади к ним приближаются трое каких-то типов, вырывают у них кисти, с которых, как кровь, падают на асфальт красные тяжелые капли, и, выкрикивая бранные слова, бьют этими кистями по лицам парня и девушки. Праздная публика делает вид, будто ничего не замечает, и спешит убраться подальше. Жанни Шарвен останавливается неподалеку и вначале с ужасом, словно застыв в оцепенении, смотрит на лица избиваемых молодых людей, на лица, которые, как ей кажется, залиты кровью. Потом, поддавшись порыву, она бросается вперед и кричит:
— Как вы смеете, негодяи! Как вам не стыдно! Бандиты!
Один из типов, смеясь, говорит другому:
— Мазни-ка и эту куклу, Мишель. Разок по морде, разок по заднице…
Тот, кого назвали Мишелем и у кого в руках была кисть, приближается к Жанни. А она не может сделать и шага. Стоит и смотрит на него широко раскрытыми глазами, лицо ее от гнева и страха покрылось темными пятнами, и Жанни чувствует, как дурнота подступает к горлу. Больше всего она сейчас боится потерять от этой дурноты сознание и упасть на землю. На мгновение перед ее глазами мелькнула картина, наблюдаемая ею примерно год назад на какой-то улице Парижа: у молодой женщины, одетой бедно, но опрятно, бандиты вырвали сумку с деньгами. Вырвали — и сразу скрылись в толпе, а женщина, несколько секунд стоявшая вот в таком же оцепенении, как сейчас стоит она сама, вдруг дико вскрикнула и упала в обморок. Юбка у нее задралась и обнажила белые ноги, обнажила выше колен, и Жанни заметила, что столпившиеся вокруг мужчины глазеют именно на эти белые ноги, а один хлыщ даже облизнул языком пересохшие губы. Жанни тогда бросилась к женщине и поправила на ней юбку, а мужчинам оказала: «Герои! Вместо того чтобы догнать и схватить грабителей, вы… вы…» Ее душил гнев, и она, не найдя слов, чтобы выразить им свое презрение, вскочила и побежала за полицейским.
Сейчас она сжала зубы и всю свою волю подчинила только одному — не упасть! Не потерять от все более захватывающей ее дурноты сознания и не упасть. А этот самый Мишель уже замахнулся на нее кистью, с которой стекала краска, и в глазах его Жанни ничего, кроме удовольствия от предвкушаемого зрелища, не видела.
— И тут она услышала:
— Франсуа, Марк, Жильбер!
Их оказалось человек семь или восемь — молодых парней и уже пожилых людей, одетых кто в свитеры, кто в спецовки, кто в брезентовые куртки, в беретах и простоволосых. Жанни сразу догадалась, что это рабочие какого-нибудь завода или какой-нибудь стройки. Крепыш — ему, наверное, было лет около сорока, — заслонил собой Жанни, правой рукой нанес сильный удар Мишелю в подбородок а левой выхватил у него кисть. Мишель упал, и крепыш несколько раз ткнул в его лицо кистью. Двое других его приятелей попытались бежать, но их окружили, схватили за руки.
— Мордами их в ведро с краской! — сказал крепыш.
А сам подошел к стене дома и начал писать:
«Но пасаран! Фашисты не пройдут в Испании, не пройдут и во Франции!»
Жанни поспешила подальше уйти от начавшейся потасовки. Теперь ее трясло от всего пережитого, но дурнота отступила. Она шла и думала: «Арно был прав, фашисты не остановятся на одной Испании. Они уже здесь, у нас, они и вправду попытаются сделать из настоящих французов покорных баранов…»
Ласнер не раз говорил: «Рано или поздно, а нам придется с ними схватиться. Только слепые этого не видят». Жанни спорила: «Вы преувеличиваете, Жиль. Во Франции нет и не может быть подходящей для них почвы».
Ласнер — честный крестьянин, хороший семьянин, но, как большинство крестьян, прямолинеен в словах и суждениях. «Вы аристократка, Жанни, вы никогда раньше не испытывали нужды, на жизнь вы смотрите через розовые очки. Для вас фашизм — это просто понятие. Само слово „фашизм“ немножко режет ваш слух, но не больше. Не свяжи вы свою жизнь с жизнью Арно — и вам вообще не было бы никакого дела до того, схватили бы они в свои лапы Францию или нет…»
Она протестовала против таких слов Ласнера, но внутренний голос ей подсказывал: «Жиль не так уже далек от истины… Если бы не Арно… Давно ли она бросала ему: „Какое нам дело до всего человечества?! В первую очередь мы должны думать о самих себе…“».
Ласнер говорил, как всегда, не стесняясь выражений: «Если вам когда-нибудь придется на своей шкуре испытать мертвую хватку фашистов, тогда вы запоете совсем по-другому».
«А вы ее испытали?» — ухмылялась Жанни. «Я? Пока нет. Но… нашего брата всегда давят. Всегда чьи-то руки хватают за горло. Вы спросите: чьи? Я вам скажу откровенно, Жанни, уж вы на меня не сердитесь. Вы задумывались когда-нибудь над тем, на какие такие шиши живет ваш папаша? Да он просто выжимает соки из рабочего люда, а если совсем проще, пьет из них кровь. Вот точно такие, как ваш папаша, выжимают соки из нашего брата крестьянина. Надо купить какую-нибудь машиненку — сдерут с тебя три шкуры. А начнешь продавать то, что создал нечеловеческим трудом, — платят гроши. Ну вот… Мы, конечно, начинаем протестовать, порой даже решаемся на забастовки. И тогда нам дают по морде так, что мы долго не можем опомниться… А теперь скажите, Жанни, далеко ли ушли те, кто всем во Франции заворачивает, от фашистов? Дай вашему папаше волю, он в нужную для него минуту не задумается послать на своих рабочих шайку головорезов, которые всегда готовы пустить рабочему человеку или крестьянину кровь…» «По-вашему, — вспыхивала Жанни, — и мой отец, и такие, как он, — фашисты?» — «Я говорю, что они не так уж далеко от них ушли…» — «Вы рассуждаете, как коммунист», — говорила Жанни. «Я рассуждаю, как честный француз…» — «Значит, я не честная француженка?»
Ласнер смеялся: «Вы честная француженка, Жанни. Такой вас сделал Арно Шарвен».
5Уже более двух часов Жанни бродила по улицам Парижа, не зная куда себя деть. Дважды прошла мимо кафе мадам Лонгвиль, и хотя думала, что только там может найти убежище, заглянуть туда не решалась. Недаром ведь полицейский Плантель предупреждал: «Боюсь, что за мадам Лонгвиль установлена слежка…»
И вдруг Жанни вспомнила: на улице Мулен-Вир, там, где они последнее время жили с Арно, есть человек, который сможет ей помочь. Консьержка. Жанни хорошо ее помнила. Женщина лет тридцати, по ее словам, одинокая, она всегда приветливо относилась и к Арно, и к ней самой, а они ей платили такой же приветливостью и дружелюбием. Правда, однажды, когда Жанни на какой-то праздник захотела сделать консьержке подарок, та обиделась: «Я отношусь к вам по-дружески не потому, что мне от вас что-то нужно… Нет, нет, мадам, прошу вас этого не делать. Иначе вы потеряете ко мне уважение».
И как Жанни ее ни уговаривала, консьержка — ее звали Кристиной — наотрез отказалась принять этот подарок.
А однажды, в день рождения Арно, Жанни предложила: «Давай позовем Кристину. Ей будет приятно, она ведь совсем одна и, наверное, изнывает от тоски». «Давай», — согласился Арно.
