Комендантский час - Олекса Гуреев
В конце октября среди гестаповцев начались открытые разговоры о возможной сдаче Киева. Намечалась она будто бы на 16 ноября. Времени достаточно, чтобы, не прерывая основной работы, спокойно подготовить все службы к эвакуации. Иван удивлялся: об этом говорилось как о чем-то обычном, никто не проявлял паники. И сам приходил к выводу: «Им-то что, они возвратятся на свою родину, а мы?..» Более всего пугала перспектива застрять в Киеве. «Тебя наши повесят, это точно»... Однажды ему приснилось, что стоит перед судом, а свидетелями обвинения выступают Синицын, Бруз, Поддубный, рабочий, которого сдал в гестапо за крамольные разговоры, другие подпольщики. Проснулся, но долго еще не мог освободиться от этого кошмара.
Первого ноября решил сам себе соорудить хороший обед, собственно — крепко выпить. Настроение угнетенное, апатия; может быть, хоть этим рассеет тоску. Выложил на стол все, что было: рыбные консервы, сало, хлеб, несколько луковиц, поставил бутылку сивухи. «Ну, Иван, — обратился к себе, — выпьем за твое здоровье, за то, чтобы тебе повезло в этой катавасии». Чокнулся с бутылкой, пригубил рюмку... Стучат? Он всполошился. Кого это принесло? Решил не отзываться, подумают, что его нет дома, и уйдут. Однако стук повторился.
— Ваня, открой...
Голос Лизы.
Впускал ее, еще не разобравшись в чувствах: обрадован ее приходом или нет. Когда встретились взглядами, она слегка подалась вперед — хотела броситься ему в объятия, и вдруг сдержалась, словно перед ними выросла невидимая стена, а разрушить ее не осмелилась. Они стояли смущенные, растерянные, словно боялись начать разговор, — молча рассматривали друг друга, определяя, насколько они изменились. Лиза была одета в замысловатую брезентовую робу, напоминавшую арестантскую форму, на голове фуражка. Те же самые дымчатые глаза, знакомые линии губ, прямой и тонкий нос. Только лицо, милое Лизино лицо, утратило бывший блеск, руки огрубели, пополнели. На пальцах сияют два золотых кольца. Раньше этих колец у нее не было. Чувство равнодушия все же перевесило: Лиза ему стала чужой.
— Тебя отпустили? — спросил Иван.
— Нет, сама убежала. Начальство в панике, собирается драпать. И я с ним.
— Почему так рано?
— Рано? Но ведь со всех сторон напирают наши.
Драпать, напирают... Когда-то Лиза не употребляла таких грубых слов. Слово «наши» в ее устах прозвучало странно. Иван решил не признаваться, что служит в немецких органах безопасности. Сказал:
— Возможная сдача Киева предусматривается в середине ноября.
— Что? — В Лизином голосе прозвучало пренебрежение. — Плюнь в морду тому, кто так говорит. Над городом безбоязненно летают наши самолеты, в тихие ночи доносится гром канонады. Считай, Гитлеру капут.
Иван предполагал отдохнуть сегодня от тяжких дум, а она непрестанно говорит о том, что у него болит. Может, угостить ее? Достал из буфета еще одну рюмку.
— Попробуешь?
— Давай!
Напряженная атмосфера постепенно разрядилась, однако ели молча, были задумчивы. Молчание нарушил Иван:
— Лиза, тебе ничего не напоминает наша встреча?
Она покраснела.
— Ничего. А тебе?
В действительности она вспоминала те дни, когда бывала у Ганса Мюллера в гостинице «Театральная». Тогда на столе лежали не сало и лук, а шпроты, черная икра, ветчина, горячие сосиски с картофельным пюре, и пили они не смердящий самогон, а шотландское виски, шнапс, французский коньяк... Неужели Иван проник в ее мысли, задав этот вопрос?
— А мне вспоминается последний день перед вступлением немцев, когда мы точно так же сидели у меня, — сказал он. — Сколько времени прошло с тех пор!
— Больше двух лет. — Лиза машинально вертела на пальце золотое кольцо. — Помню, ты допытывался, верю ли я в победу Красной Армии. Я ответила: «Должны верить». — «А в то, что мы с тобой останемся живыми?» — «Тоже должны верить», — отвечала я. Видишь, и все сбылось, как нам этого хотелось.
Иван угрюмо посмотрел на нее, наполнил рюмки.
— Не все...
Бутылка опустела, а они были трезвыми. Иван поставил на стол вторую, выпил один. Хмель его не брал. Лиза отказалась пить, спросила:
— Ваня, ты эвакуируешься с немцами?
Он вздрогнул.
— Странный вопрос задаешь...
Она заговорила доверчиво, открыто, в ее словах звучала мольба:
— Когда будешь выезжать, возьми и меня с собой, Ваня. Вернутся наши, узнают, что я работала надсмотрщицей в Сырецком лагере, отдадут под суд. Лучше выехать мне. Правда же? А если останешься, тогда останусь и я, только называй меня своей женой. Хорошо, Ваня? Я верю, что ты сможешь защитить меня. Подтвердишь: она, дескать, была связной подпольного горкома комсомола...
Иван опустил голову, ответил хмуро:
— Дело не в твоей работе. Всех принуждали. Важно то, что ты, говорят, с людьми обращалась как садистка. Била их, овчарок натравливала. Как же я буду после этого называть тебя женой? Стыдно. Только себя скомпрометирую.
С минуту стояла тишина.
— Стыдно?! — истерически вскрикнула Лиза, вставая; лицо ее побагровело. — А сам ты какой? Не ползал перед Гансом Мюллером? Думаешь, я ничего не замечала? Вот придут наши — расскажу все. Недаром же говорил тот немец, что ты — подонок.
— Замолчи! — стукнул кулаком по столу Иван. — Замолчи, иначе здесь тебе и конец.
Она рванула на груди робу, так что пуговицы отлетели.
— На, стреляй! Не боюсь!
Погасив возбужденность, он подумал: «Круто я обошелся с ней! Когда-то ведь она выручила меня, теперь может утопить. Женщины мстительны. Да и вообще наш спор бессмыслен, надо закончить его миром». Он извинился:
— Пожалуйста, не обижайся, Лиза, погорячился я, молол сущую чепуху. Если буду выезжать, возьму и тебя с собой. Мы ведь так сроднились, до конца будем вдвоем.
Она начала успокаиваться.
— И я погорячилась. Прости.
— А если останусь в Киеве — будешь моей женой.
— Спасибо, Ваня. Ты же сдержишь слово?
— Сдержу.
Говоря это, он знал, что эвакуируется непременно,
