Дневник полкового священника. 1904-1906 гг. Из времен Русско-японской войны - Митрофан Сребрянский
В это время в барачной церкви отправлялось богослужение. С радостью все мы и часть солдат нашего эшелона пошли к богослужению. Церковь очень хороша; это опять заботы доброй нашей великой княгини, ее жертва. Служит священник, студент академии; а другой студент за псаломщика. Хорошо прошла служба, охотно все помолились. После всенощной заходил побеседовать к батюшке. По его словам, мало солдат проходящих эшелонов заходит в храм, и таким образом первоначальная идея служить воинам, идущим на войну, не оправдалась, а совершается служба больше для железнодорожных служащих и местных жителей.
8 июля
Ночью встал с целью еще раз полюбоваться Байкалом. Завтра его уже не увижу, не услышу шума его волн, а он сегодня сердитый. Есть что-то притягательное в водной стихии. Как на пылающий костер, так и на бушующий Байкал я могу смотреть целыми часами; что-то приятное и вместе щемящее чувствуешь в груди.
Путешествие по кругобайкальской дороге я называю сухопутно-морским: сидишь в вагоне – на суше, а рядом мчатся грозные волны, ревут и брызжут почти в лицо.
Ночью было переселение: на ст. Мысовой в 2 часа ночи прицепили к нам еще вагон 1-го класса, и генерал со своим штабом перебрались туда, а мы разместились в своем вагоне попросторнее.
Проехали Верхнеудинск; город очень хороший, много церквей; стоит на берегу хорошей реки Уды Верхней, называемой так в отличие от Нижней Уды, на которой стоит г. Нижнеудинск. Стало быть, мы едем все еще в бассейне реки Енисея; едем долиной между гор, но этот ландшафт стал уже надоедать нам, жителям равнин.
В Петровский Завод приехали в 9 час. вечера. Очень красивое зрелище представляет собою завод ночью. Доменные печи выбрасывают массу пламени; еще чернее делается ночь, еще ярче блестит огонь; клубы дыма вертятся в пламени; получается что-то фантастическое.
Интересное лицо представляет собой проводник нашего вагона. Вот его послужной список: был в Иркутске приказчиком, плавал на судах Добровольного флота, в память чего имеет татуировку на руке (изображение якоря), служил в труппе артистом (пел куплеты и декламировал) и, наконец, истопник. Очень смешит всех, и часто слышно его пение.
9 июля
Утро. Ст. Могзон. Население бурятское, и названия станций бурятские: Сохондо, Хушенга, Харагун и проч. Только что спустились с Байкальских гор, как снова подъем на Яблоновые[19]. На спуске с хребта, через который прорыт тоннель, находится станция Яблоновая, очень красиво убранная цветниками, беседками, павильонами, фонтанами; но плодового дерева – ни одного; в этой стране ни яблонь, ни груш, ни вишен нет: не вызревают. В тоннеле мы были в полной тьме, так что я зажигал спичку. На одном конце тоннеля написано большими черными буквами: «К Великому океану», на другом: «К Атлантическому океану».
Перед самой Читой проезжали по берегу интересного озера «Кипон», рыба которого, преимущественно караси, несъедобна, ибо полна глистов, и люди, поев ее, болеют. Озеро имеет в длину верст пять, в ширину версту.
В Читу приехали в 21.30 вечера; темно: города не видно. Пошли земли забайкальских казаков.
10 июля
Утро, ст. Адриановка. Один переезд был очень интересный: поднимались зигзагами-петлями на гору и таким же образом спускались, так что буквально было 3 пути, параллельных один другому. Было несколько огромных каменных коридоров. Теперь едем по длиннейшей долине, покрытой травой, на которой пасутся бесчисленные стада коров, овец, лошадей и верблюдов, принадлежащих бурятам. Завтра утром Манчжурия, уже пределы Китая. Прощай, милая, дорогая Россия, святая родина! Когда-то еще увижу тебя?
11 июля
Сегодня день ангела дорогой Оли. Как отрадно было проводить этот день вместе! А теперь? Тридевять земель нас разделяют…
В 9 утра за станцией Мациевская переехали границу России и Китая. Сердце замерло, и я невольно перекрестился: «Благослови, Господи, пришествие наше в эту страну миром!»
Началась степь Гоби; в этой ее части она жизненна: растет хорошая трава, и монголы пасут здесь массы скота. Сегодня встретили стадо двугорбых верблюдов, голов в сто; некоторые из них лежали на самом полотне: едва не задавили их. В степи масса сурков, по-местному «тарабанов»; желтые большие, сидят они у своих нор, посвистывают, резвятся на траве недалеко от поезда, не обращая на нас никакого внимания; их миллионы; вся степь усеяна сурками.
В 11 часов дня подъехали к ст. Манчжурия; хотели отслужить обедницу, но на станции такое столпотворение, что, сколько ни искали, а места для богослужения не нашли; времени же дано было только час: так и остались без молитвы. Правда, здесь есть церковь-школа, но священник уехал в Харбин, а без него не позволили открыть храм. Раньше предполагалась здесь дневка; однако ее отменили: получена телеграмма «спешить: каждая минута дорога». И мы сегодня же должны выехать отсюда в 9 часов вечера по харбинскому времени, разнящемуся от петербургского уже на шесть часов; мы здесь уже пообедали, а вы там, вероятно, еще не пили утреннего чая.
В 3 часа дня приходит посланный от Красного Креста и просит немедленно похоронить санитара, умершего уже почти четыре дня назад. Иду; вынес умершего из усыпальницы в церковь, отпел и проводил на кладбище (версты полторы); за гробом шли старший врач, сестры милосердия и санитары. Началось мое дело манчжурское хоронить; вероятно, это будет здесь главная треба. Везут обратно в Россию массу больных солдат, больше все страдающих желудочными болезнями; прошли 2 вагона с душевнобольными солдатами.
Всюду китайцы грязные, загорелые: передняя половина головы у них выбрита, сзади длинные косы; шапок и шляп почти не носят, а косу завертывают кругом головы; ветер треплет волосы, и получается страшная фигура. Здесь же гарцуют на своих маленьких лохматках монголы, не менее ужасные и грязные. Впрочем, это я говорю про внешность, а так они, кажется, все добродушно относятся к русским: влезают в вагон к солдатам, шутят с ними, подходят к нам, треплют по плечу, говоря: «ходя пианго», т. е. друг милый. Все им отвечают тем же. На меня китайцы обратили почему-то особенное внимание: подходят, хватают меня за руку и говорят, что я им «шибко шанго», т. е. очень нравлюсь, берут в руки крест и опять «шанго»; чтобы сделать мне удововольствие, они крестятся.
Михаил мой с Ксенофонтом что-то расхворались; первый лежит,
