Однажды в январе - Альберт Мальц
Андрей что-то быстро проговорил по-русски, и Клер перевела: когда придут его товарищи, Кароль будет вознагражден с лихвой за все, что он для них сделал.
— Эй, а водочки организовать не догадался? — спросил Отто.
— Он предлагал большую бутылку, да я не взял,— небрежно уронил Юрек.
— Не взял?!
— Я водки не люблю, только французский коньяк.
— Ты что... — зашипел Отто.— Видно, совсем...
Юрек так и покатился со смеху:
— Да я шучу. Нет водки, нет.
Тут в третий раз за день грохнул взрыв хохота. И не так уж это было смешно — просто беглецам необходима была разрядка.
— Ну что ж,— сказала Лини, когда веселье улеглось,— давайте поедим, пока все горячее.
— До завтрашнего вечера больше ничего не будет,— предупредил Юрек.— Так что хорошо бы нам немного оставить на завтра, не-е-ет?
— Ну-ка, Лини, похозяйничайте,— попросил Норберт.— Разделите все на три раза.
— Идет. Только поставьте корзинку туда, где посветлее, ладно? А то мне ничего не видать.
Луна тем временем успела переместиться и теперь освещала лишь дальний конец помещения. Все перешли туда. Вскоре каждый получил полную, с верхом, миску горячей капусты с картошкой и толстый ломоть серого хлеба домашней выпечки.
— Тут еще на два раза хватит! — радостно объявила Лини.
Ели в сосредоточенном молчании, время от времени покрякивая от удовольствия. Какое же это было наслаждение — есть обычную пищу, ведь они так давно ее не видели, и знать, что больше не нужно давиться тошнотворной крапивной баландой, из которой состоял их обед в Освенциме. Капуста, картошка, вкусный хлеб—да это же королевские яства! Одна только Клер усилием воли заставляла себя есть медленно. Остальные набивали рты без передышки, и голод этот был скорее психологический: ведь каких-нибудь несколько часов назад они довольно плотно поели. Каждый начисто вытер миску последним кусочком хлеба.
— Ах! — воскликнул Отто, отодвигая миску.— Святой Кароль! Не иначе как он попадет прямо в рай!
— Я бы этой капусты еще десять таких мисок съел, прямо сейчас,— сказал Юрек.
— А я — двадцать,— усмехнулся Андрей.
И тут они предались излюбленному развлечению заключенных.
— Если бы можно было заказать на завтрак любое блюдо, вы что бы взяли? — обратилась Лини к Норберту.
Ответ последовал незамедлительно:
— Четыре жареных утки и к ним четыре литра пива.
Взрыв хохота.
Отто: — А мне — тушеное мясо и яблоки в тесте.
Клер: — Болыпущий-преболыпущий омлет с сыром.
Юрек: — Мне — маленького свиненка, кило на шесть, чтоб было что пожевать, та-ак?
Снова хохот.
Андрей: — А для меня — большой жирный гусь.
Лини: — Никак не могу выбрать — то ли свежие голландские селедки, то ли клубнику со сливками.
Отто: — А ты начини селедки клубникой!
Клер отодвинула свою миску, съев меньше половины.
— Потом вы все будете мне завидовать,— весело объявила она.— Смотрите, сколько у меня осталось!
Лини: — Особенно буду завидовать я — ведь у тебя такая изящная фигура!
Все снова так и закатились, а Клер громче всех.
Потом Юрек со вздохом сказал:
— Ну я пошел. Пошукаю колодец, принесу воды.
— Слушай-ка,— оживился Отто.— Заскочил бы ты по дороге в лавочку, купил мне сигар, а?
Громовой хохот.
— Ох, боже мой,— простонала Лини.— Уморили меня совсем. Хватит! Чтобы никто больше ни слова!
До чего же хорошо! Какое блаженное чувство свободы!
6
Норберт и Отто подремывали, лежа вдвоем на одном одеяле. Женщины, казалось, тоже спали, но Андрей заметил, что Клер зашевелилась и села. Он двинулся к ней, осторожно пробираясь в темноте.
— Клер, вы проснулись? — зашептал он по-русски.
— А я не спала. Я опять ем.— И она рассыпалась коротким счастливым смешком.
— Как ноги?
— Все так же — болят.
— Но не хуже?
— Нет. Только ледяные — никак не согреются. Опустить бы их на часок-другой в горячую воду!
— Нельзя, это вредно. Хорошо, что здесь прохладно. Такая температура для ваших ног в самый раз.
— И откуда вы только все это знаете?
— Я до плена отмораживал себе ноги дважды.
— А в каких частях вы служили?
— Санитаром был. Ездил с госпитальной машиной.
Короткое молчание.
— Андрей, вы напели мелодию из Дебюсси так правильно, что я сразу ее узнала. Вы музыкант?
— Был. До войны. А теперь не знаю,— в голосе Андрея пробилась горечь.
— Из-за того, что вы все эти годы не упражнялись?
—- Не в том дело. До плена у меня была такая возможность — в свободное от дежурства время. Но после контузии я почти оглох на правое ухо... В нашу машину угодила мина. Стать первоклассным музыкантом вообще не так-то просто. А уж при физическом недостатке... Не знаю, смогу ли теперь воспринимать музыку нормально.« Удастся ли приспособиться...
— Может, когда вернетесь домой... С помощью врачей?
— Может быть.
Молчание.
— Клер, вы любите классическую музыку?
— О да. Особенно камерную. У вас какой инструмент?
— Виолончель.
— Играли в оркестре?
— Нет. Учился в Киевской консерватории.— Потом с горечью: — Говорили, я подавал большие надежды. Когда началась война, я как раз готовился к первому своему концерту.
— Но он так и не состоялся?
— Нет.
Снова короткое молчание.
— Сколько вам лет, Андрей?
— Двадцать пять. Но выгляжу я, должно быть, гораздо старше?
— Немножко. Как и все мы. Это ведь неизбежно.
— А вам сколько?
— Двадцать шесть.
Мягко: —Какие у вас чудесные глаза, Клер. Синие, как у некоторых русских девушек.
Клер рассмеялась:
— Вы даже представить себе не можете, до какой степени я француженка.
— А я все-таки утверждаю: есть в вас и русская кровь, от деда,— шутливо настаивал Андрей.— Ох, до чего же все-таки здорово, что вы говорите по-русски. Ни в команде, ни в бараке у меня не было ни единого земляка. Народ из каких угодно стран, только не из моей. Я теперь знаю слов по двадцать из доброго десятка языков, даже греческого.— И он невесело засмеялся.
— А чувствуете у меня акцент?
— Самую малость. Вы и по-польски так же хорошо говорите?
— Нет. Объясниться кое-как могу,> но и только. Я ведь главным образом изучала немецкий и русский. Собиралась стать переводчицей.
— Хотели книги переводить?
— Да. Мне казалось, это интересная
