Аскольд Шейкин - Опрокинутый рейд

Сто тысяч рублей пожертвовали тогда состоятельные граждане города на нужды его дивизии, знамя которой — черное полотнище с изображением оскаленной волчьей пасти, папаха из волчьего меха — словно эмблема. Десять из этих ста тысяч были от Шорохова. Тридцать пудов бараньего мяса, накануне проданные на ростовском базаре! Швырнул, как кость.

Впрочем, нет. Подал с поклоном. А как иначе? Еще одна купеческая истина: «Переплачивая при покупке, обретаешь друзей».

Шорохов обретал этим расположение желчного подъесаула с дергающейся после контузии правой щекой. В прошлом был он шкуровским адъютантом, а ныне подвизался в чинах контрразведывательного отдела штаба городского гарнизона. Игра стоила свеч…

Шкуро был одет в белую черкеску с погонами, пьян, говорил без умолку.

Донские и кубанские газеты, разумеется в качестве похвалы, писали, что в облике этого генерала есть нечто волчье. Волчье действительно было. Потому после слов Варенцова тот далекий вечер и вспомнился Шорохову, хотя он и не мог так уж прямо определить для себя, в чем именно оно в натуре Шкуро проявлялось. В быстрых переменах направления взгляда? В известной всем безжалостности, мстительности, коварстве?

Хриплый голос Шкуро разносился по залу:

— …Самый скверный район, господа, это всегда вроде вашего: рудники, заводы. Вот уже где распропагандированы рабочие! Все, как один, большевики. Оставляем поселок, а нам в спину стреляют…

Штатских и военных в зале десятка три. В первые минуты встречи кители, черкески, кожа портупей, сюртуки, пиджаки, лысины, бороды сливались для Шорохова в некое многоцветное пятно. Потом он освоился, начал различать лица. На них застыло подобострастное восхищение. Кем! Сыном кулака-хуторянина по фамилии Шкура, больше всего знаменитым зверской жестокостью в обращении с пленными. Нашел в чем себя утверждать!..

И какими же откровениями эта шкура сейчас здесь всех одаривала?

— …Говорят: «Женский вопрос…» Но, господа! Сколько раз уже было: захватываем окоп, а в нем баба с винтовкой. Расстрел? Э-э, нет, слишком почетно. Драть плетьми до смерти… Слышу еще: «Все должны быть равны». Но позвольте! Богу — богово, кесарю — кесарево. Закон природы! Требуй! Но в том лишь случае, если тебе положено…

Шкуро нахмуривается. Из-под припухших век пристально оглядывает депутатов, щерится в улыбке:

— А что за народ мои казаки! Куда ни придут — колокольный звон, музыка играет, песни, весна, солнце, любовь и прочее такое. Но уж зато все, что на убитом найдут или поднимут брошенное… Тут ничего не поделаешь: берут себе, в казну не сдают. Я было пробовал бороться с этим: «Такие-сякие, поделились бы хоть с сотней своей!»-«Что вы, отвечают, ваше превосходительство, це коммунизм буде, если делиться…»

Насколько же беспредельна была уверенность его, Шорохова, врагов в своем праве глумиться даже над самым святым!

— …По-волчьи…

Как быстра мысль! Шорохов уже снова был в ресторанном зале. Что получалось? Как и Нечипоренко, Варенцов тоже чего-то ждет от него? Связывает с какими-то своими расчетами? Иначе ради чего бы стал он все это ему говорить?

— Фотий Фомич, а что, если… Ну вот я подумал, — Шорохов делал вид, будто то, о чем он спрашивает, только сейчас пришло ему в голову. — Вы же, наверно, знаете… Кто такой Мануков? Откуда он? Среди наших прежде я его не встречал. И фамилии никогда не слышал.

Вместо ответа Варенцов рассыпался негромким смешком. Шорохов продолжал:

— Мне о нем сегодня утром Евграф говорил.

— У него б и спросил.

— Но все же?

— Ростовский купец. Фирма «Мануковы, отец и сын».

— А почему о них прежде не было известно?

— Кому не было? — Варенцов в досаде откинулся на спинку стула. — Первой гильдии! Тебе неизвестно, так что же? Это у нас где базар, там и вывеска. Оптовики! Слово тому, слово другому. Даст телеграммку, выпишет чек, сверит дебет и кредит. И дела-то! На европейскую ногу торговец. Все заграницы объехал.

— И что его к нам занесло? У нас ведь и самим с торговлей простора нет.

— А ему наш простор и не нужен, — глаза Баренцева стали лучиться от радости. — С Дуськой моей он знаешь как познакомился?

Варенцов говорил о своей дочери, разбитной черноокой девице.

— В Ростове у родни гостила. Вечером шла, в переулке дезертиры напали. Чем бы и кончилось? Мимо он проходил, отогнал. В дому у нас теперь каждый день.

Шорохов подхватил:

— А что, Фотий Фомич? Может, за этим и объявился. Продолжить знакомство.

Варенцов покосился на него:

— Объявился он ради того, чтобы кое с кем из наших по городам, только что у красных захваченным, ехать.

Шорохов молчал. Мануков, значит, всего лишь ростовский купец. Затевает торговое дело на территории, занятой белыми. Подбирает компанию. Почему — понятно: в одиночку пускаться в такую поездку рискованно. Если допустить, что у Нечипоренко были смотрины, то есть если он-то и прятался тогда за портьерой, выходит, и его, Шорохова, он тоже решил с собой пригласить. Но подготовки-то сколько! Как бы потом этот ростовский туз их с Евграфом торговлю не слопал. И самого Евграфа в придачу. А его жрать — ох и тошно!

От такой мысли Шорохов рассмеялся.

— Но ради чего? Сколь дешево в тех краях ни купи, пока довезешь… Варенцов оглянулся. Шорохов невольно сделал то же самое. За соседними столиками ели, пили, в их сторону никто не смотрел.

— Леонтий, — Варенцов наклонился к нему, — Белгород заняли, скоро возьмут Курск. Ты про Семена моего знаешь?

— Ну как же! Ваш сын, офицером в каком-то полку.

— На этих днях заезжал. Говорил: Деникина теперь ничто не остановит. А когда он в Москву войдет, прочное государство начнется. Тогда по дешевке не купить.

— А сейчас, — начал было Шорохов и умолк, заметив, что у входа в зал стоит высокий мужчина, безусый, полный, с покатыми плечами.

В их сторону он не смотрел, но сомнений не было: эти плечи и бритое, с мелкими чертами, ничем не примечательное лицо Шорохов за последние дни видел не раз.

Слежка. Очень искусная. Настолько, что лишь сегодня все его случайные наблюдения, наслоившись, стали ему очевидны. Если он за эти дни хоть в чем-либо промахнулся, ни отца, ни мать его не пощадят. Хорошо, что в доме нет детей. Порубили бы в люльках… А может, тот, у порога, всего лишь и есть Мануков? Отлучался, вернулся. Увидел, что место за столиком занято, решил не подходить.

— А сейчас? — повторил он.

— Не сейчас, а — уже, — наставительно поправил Варенцов. — Теперь-то все можно там, где купил, оставлять на сохрану.

— Прежде-то почему было нельзя?

Он тут же спохватился: вопрос излишний. Мало того! Вопрос этот его выказывает глупцом.

— Так ведь оставишь, — Варенцов говорил снисходительно, — а красные снова придут. Закупишь и мечешься… Шанс это последний. Такой поры в России больше не будет. И дела-то недели на две. Дорога, правда, не гладкая. Но расчет есть. Там уже на третий день на том же самом товаре по тысяче процентов берут. На третий!..

— И вы сами решаетесь? А если вместо себя кого-то послать?

— Приказчик хорош, когда сам все заранее знаешь. Укажешь, распишешь, — он по-молодому задорно прищурился. — Чего греха таить? Хочется. Мануков и Христофор тоже едут. А что? Разливанное море добра. С божьей-то помощью!..

«Жулье, — жестко подумал Шорохов. — У мародеров скупать награбленное. По тысяче процентов на третий день… И божья помощь туда же… Словно сиротам помогать».

Он вновь покосился на вход в зал. Там уже никого не было. Пожалуй, и в самом деле случай сейчас свел его с Мануковым.

«И засуетились-то после смотра в Урюпинской, — продолжал думать он. — Это что же? Идти вслед за Мамонтовым? Похоже. И как!» Подошел официант:

— Господину — пить? есть?

Он не хотел ни того ни другого. Было ясно. И Нечипоренко, и Ва-ренцов, и этот пока еще совершенно непонятный ему Манук ов — все они теперь приглядывались к нему с одной целью: не пригласить ли и его компаньоном в поездку по местам, занятым белыми? И в том, что он не откажется, не сомневались. Значит, весь минувший год роль свою он играл достаточно тонко. Спасибо на этом.

— Благодарю, — сказал он официанту. — Иди, милый, иди…

Около полуночи раздался легкий стук в ставень того окна его комнаты, которое глядело в прилегавший к дому двор. Шорохов сразу подумал: «Связной!»

С наганом в руке и, чтобы не разбудить кого-либо в доме, босой, неслышно ступая, он вышел во двор.

Оглушающе свистели сверчки. Небо затягивали облака. Стояла такая темень, что нельзя было разглядеть собственной руки. Кто-то негромко кашлянул в двух шагах от него, спросил:

— Не здесь ли, прости за беспокойство, друг, живут Тимофеевы?

— Которые? — отозвался Шорохов. — Из Твери? — Из Сызрани, беженцы.