Кронштадт - Евгений Львович Войскунский
— Не в рыбке суть, — сказал он, — а в прынципе. Умолкни.
Он сдал беспризорного дежурному милиционеру, изнывавшему от жары.
— Уличное дите, — сказал Тимофей, сняв кепку и обмахивая ею раннюю плешь. — В детдом его надо.
Про воровство ничего не сказал.
— Без тебя знаем, куда надо, — проворчал дежурный и оглядел беспризорного. — Как твое фамилие, хлопчик?
Тот молчал, глядя в окошко на пыльную акацию.
— Та-ак. Имя тоже не скажешь?
Пацан молчал. Слюсарь вдруг цепко схватил его за правую руку:
— От же имя напысано. — И прочел синюю свежую наколку, идущую по пальцам от большого к мизинцу: — Г-р-и-ш-а…
Беспризорный вырвал руку и зло сказал Тимофею:
— Привел — и давай чеши отсюда!
Тимофей надел кепку, протянул связку вяленых рыбцов:
— На, Грыша. Кушай.
Недели через две Слюсарь привез в Ростов на базар свежую рыбу и, распродав ее, пустился разыскивать того Гришу. Чем-то зацепил его черноглазый хлопчик — то ли рассудительностью, то ли бесстрашием, а может, дерзостью языка. В детдоме № 2 — бывшем богатом купеческом доме — разыскал он Гришу и, хоть день был не для свиданий, добился-таки разрешения. Уж если Слюсарь что задумал — непременно до конца доводил.
— Как ты тут живешь? — спросил он хлопца, приведенного в вестибюль с мраморными колоннами. — Харч дают хороший?
Гриша, умытый, обутый, наголо постриженный, стоял в серой рубахе и серых же брюках и смотрел, не мигая, на Слюсаря.
— Чё тебе надо? Чё привязался?
Тимофей протянул ему розового леденцового петуха на палочке:
— Бери, бери. — И, помахивая кепкой над плешью, смотрел, как Гриша с недоверчивым видом лизнул петушиный хвост. — Кто у тебя родытели, га?
— Нету у меня родителей, — сказал Гриша. И добавил, жмурясь от сладости петуха: — Меня на улице забыли.
Слюсарь покивал понимающе.
Он всю осень наведывался в детдом и всякий раз приносил Грише то карамели, то рыбца копченого. А перед Октябрьскими праздниками пришел в темно-синем пальто, в новых галошах, побритый, и сказал:
— Такое, значит, дело, брат Грыша. Хочу тебя из детдома забрать.
— Куда забрать? — уставил на него мальчик свои дерзкие черносливинки.
— Домой к себе. Усыновить тебя хочу.
Тут надо сказать, что еще в начале лета Слюсарь прогнал бездетную жену и привел в свою хибару Ксению — дочь бывшего хозяина рыбной лавки.
Отец у Ксении был поражен в правах, и ей как раз нужно было выйти за трудящегося человека, хоть бы и рыбака. Но, похоже, и Ксения чтой-то не торопилась рожать — не наблюдалось никаких признаков. А Тимофею шел уже тридцать девятый год, и был он очень озабочен, что и война уже прошла, и революция, а у него детей как не было, так и нет. Что-то в этом виделось ему вроде насмешки судьбы. Но не такой был Тимофей Слюсарь человек, чтобы терпеть насмешки.
— Усыно… — Гриша вдруг задохнулся на этом слове и отвернулся к мраморным колоннам.
Тимофей взял его за плечи и повернул к себе:
— Ты поди вещички собери, а я к заведующему…
— Уходи! — крикнул Гриша с глазами, полными слез. — Не верю тебе!
Это кричало его беспризорное детство.
Настал, однако, день, когда — поверил, нет ли, но согласился — Слюсарь привез его в Нижне-Гниловскую, привел в свою хибару в рыбацком поселке на высоком берегу Дона и сказал:
— Жыви!
Хибара снаружи выглядела плюгаво, но внутри было хорошо: на никелированных кроватях лежали горы подушек, в углах росли могучие растения в кадках, на затейливом столике стоял граммофон с трубой, похожей на огромное ухо. На стенах висели барометр в старинной резной оправе и картины: на одной был намалеван грубый натюрморт — рыбы и дичь на столе, на второй — голая розовая женщина в обнимку с кипенно-белым лебедем лежала на синей воде. Среди всей этой красоты, пропахшей неистребимым рыбьим духом, и стал жить беспризорный Гриша, именовавшийся с той поры Григорием Тимофеевичем Слюсарем.
Теперь он был чисто одет, ходил в школу-семилетку, где удивлял старика учителя природными способностями к арифметике. Но больше помогал «тяте» — как теперь он называл Слюсаря. Слюсарева лодка была стара и требовала многих забот — смолить, конопатить и все такое. В этой лодке уходили старший и младший Слюсари в Азовское море, спускали парус, закидывали сеть, брали рыбу. В тихую погоду Слюсарь, развалясь на кормовой банке, свесив ноги в бахилах в шевелящееся на дне лодки рыбье серебро, курил крепчайший самосад и философствовал:
— От говорят — ра́диво. Радивопрыемник взять. Как он, скажи, звук дает, который далеко от него производят? Воздух-то пустой. Как же в пустоте звук летит, га?
Была у Слюсаря мечта — обзавестись приемником. Да где ж его возьмешь?
Рыбу укладывали в корзины и везли в Ростов на Старый базар. Для этого артель держала телегу с лошадью. Слюсарь на базар теперь не ездил — это была забота Ксении. Она сидела рядом с сутулым старичком, артельным дрогалем, телега дребезжала в веренице других ломовых извозчиков. На крутом подъеме Соляного спуска Гриша придерживал корзины с рыбой. Гришу Ксения брала с собой — корзины таскать, и тот долгие часы томился на базаре, слушая, как Ксения зазывала покупателей и упорно торговалась с ними за каждый пятачок. Она была крикливая, пухлая, вечно недовольная. Гришу она недолюбливала и попрекала беспризорным прошлым.
Однажды майским теплым днем заприметила Ксения, стоя за прилавком, краснощекого паренька лет пятнадцати в клетчатом пиджаке. Раз и другой раз прошелся парень, засунув руки в карманы, мимо прилавка, и показалось Ксении, что он подмигнул Грише, сидевшему на пустых корзинах.
— Ты чё? — заволновалась она. — Чё перемигиваешься-то? Дружка увидал, да?
— Ничего я не видал, — угрюмо сказал Гриша.
— А мигал-то он тебе почему? Думаешь, не видала, да? Я все вижу! Твою воровскую душу во как вижу! — Она округло развела руками.
— Заткнись, карга! — озлился Гриша.
— Ах ты!.. — захлебнулась Ксения, побагровев и тряся мелко завитыми желтыми кудерьками. — Так я ж тебе, воровское отродье…
По приезде домой Гриша не стал заходить в хибару. Сел возле сарая, из которого густо несло запахом вяленой рыбы, тяжко задумался. Тут перед ним встал Слюсарь.
— Что ж ты, Грыша? — сказал он, морща красный от раннего загара лоб. — Ксенья как мать родная за тебя заботится, а ты?
Крепкой рукой взял Гришу за шиворот и повел в сарай. В другой руке у него появился обрезок пенькового каната. Гриша не кричал, не плакал, не рвался из Тимофеевых рук, да и как было вырваться? Слюсарь всегда дело доводил до
