Владимир Лидин - Три повести
В девятом часу утра шествие тронулось с площади. Ирина увидела снова на минуту подруг: они шли, держась за руки, и Ася, все еще веря в судьбу, смотрела как бы поверх всего этого временного и преходящего… Потом понесло косой снег. Он шел недолго, принесенный низкой фиолетовой тучей, но за несколько минут наступила зима. Все стало бело, и зимнее утро в смиренной чистоте как бы обещало, что страшное злодеяние не совершится. На узле возле аптеки по-прежнему оставалась сидеть провизорша. Ее доброе лицо было теперь виноватым: она не могла вместе со всеми разделить судьбу. Она просидела на узле, вытянув тяжелые неподвижные ноги, до вечера. К вечеру она замерзла. Только по опушенным инеем полоскам ресниц можно было понять, что она не спит, а мертва.
Раю Вера Петровна запрятала в бельевой корзине на кухне. Ночью при свете фитиля, плавающего в плошке, Ирина с матерью кормили ее и плакали, поборов упрямую гордость своей натуры.
Весь день до самого вечера евреев гнали в сторону Тракторного завода. На улицах и возле взорванного моста через реку лежали отставшие. Некоторые из них были пристрелены. Старика, которого убил утром возле площади немецкий солдат, оттащили в сторону к разрушенному дому: унести его не решались. Он лежал головой на ступеньке бывшего парадного. Лицо его не сохранило страданий и важно и величественно проступало под седой бородой, сквозь которую означалась теперь посмертная красота человека: можно было видеть, что у старика тонкий с горбинкой нос и широкие юношески-черные брови. Вечером торопливо возвращавшаяся с работы женщина отогнала от него тощую, не смевшую при дневном свете приступиться собаку.
Полуразрушенные здания Тракторного завода мрачно белели в декабрьском сумраке. Выпавший утром снежок обвел белыми контурами развалины. В длинных пустых бараках, некогда служивших общежитиями, а потом переделанных в подсобные рабочие помещения, не было теперь ни печей, ни стекол в окнах. На нарах и на полу лежал иней. Это и был тот «другой город», где должны были начать новую жизнь изгнанные. Ночью, согревая годовалого ребенка, одна из женщин придавила его своей тяжестью. При свете коптилки она долго и удивленно разглядывала его лицо. Потом плечи ее начали трястись от смеха. Опасаясь, что ее безумие немецкий часовой примет за глумление, ей попытались заткнуть рот. Но она царапалась и отбивалась. Тогда ей завязали рот полотенцем. Утром в бараки пришли немецкие солдаты. Тех, кто еще лежал, они ударами приклада автомата заставляли подняться. Когда все поднялись, они приступили к обыску. В первую очередь они отнимали деньги и ценности. Потом им понравилась шуба на старом гинекологе Вейсмане, бывшем главном враче городского родильного дома. Но тот отказался снять шубу. Тогда один из солдат сорвал с него шапку. Со своей лохматой седой головой, с налитыми кровью от негодования глазами, врач ударил его по руке. Два других солдата начали толкать врача к выходу. Минуту спустя еще тут же, почти в самых сенях, раздался короткий звук выстрела. Никто не ахнул и не закричал, — каждый ожидал своей очереди.
Один из солдат, одетый в черную форму эсэсовца, обратил с самого начала внимание на Асю. Позднее, когда все были обобраны, он подошел к ней и велел ей следовать за собой. Ее мать, вцепившуюся ему в рукав, он оттолкнул ударом локтя. Падая, она ушибла ребенка. Но даже и тогда, когда он вел Асю за собой, та все еще верила в лучшее. На дворе была зима. Свежий, выпавший за ночь снег белел стерильной чистотой. После тяжелого воздуха барака Ася глубоко вдохнула острый, как нашатырь, зимний воздух.
— Куда вы меня ведете? — в душевной чистоте спросила она солдата.
Но он не ответил ей. У него была узкая длинная голова под фуражкой с изогнутыми полями и мокрые красные губы. Он торопился и по временам оглядывался. Она шла рядом с ним, уверенная, что ее ведут на работу. За последние недели немцы уже дважды угоняли на несколько дней копать в мерзлой земле окопы. За длинным зданием барака возле подъездных путей стояла будка обходчика с забитым досками окном. Солдат подошел к будке и открыл дверь. Только тогда Ася отшатнулась. Но он с силой втолкнул ее в будку.
— Ничего, ничего, Марушка[36], — сказал он, задыхаясь, и коротким движением сорвал с себя пояс.
Полчаса спустя, вернувшись в барак, Ася сказала матери, что ее назначили назавтра на работы по рытью окопов. Весь день затем, притворяясь спящей, она пролежала на нарах. В сумерках, когда темнота, как стоячая вода, залила барак и он наполнился вздохами и детским плачем, она достала припрятанный ножичек безопасной бритвы и перерезала себе на обеих руках вены. В сладостном забытьи, с легким звоном в ушах, она встретила надвигавшуюся ночь.
Несколько дней спустя начался сбор на рождественские подарки немецкой армии. Немцы готовились праздновать рождество в Харькове. «Подарки» предлагалось делать шерстяными вещами, но сборщики не пренебрегали ничем из того, что им приглянулось, выискивая женские платья и даже детские игрушки. Утром к Вере Петровне прибежала соседка предупредить, что сейчас явятся за подарками. Раю Вера Петровна спрятала в обычном месте — в бельевой корзине. Потом она с дочерью сели друг против друга за столом, ожидая очередного вторжения.
Немец, явившийся к ним, поразил обеих мрачной высотой роста. Черная форма эсэсовца с какими-то белыми металлическими значками, блестевшими, как позумент на траурном одеянии могильщика, делала его еще страшнее.
— Что вам угодно? — спросила его Вера Петровна по-немецки.
Услыхав немецкую речь, он как бы вышел из оцепенения.
— Где мужчины? Пусть они выйдут ко мне, — приказал он.
Вера Петровна объяснила, что мужчин в доме нет и что она живет только с дочерью. Он сел. Ирине показалось, что он пьян или нанюхался кокаину: медленные, не знающие, к чему пристроиться, глаза, почти не видя, в какой-то оловянной поволоке, смотрели мимо.
— Дайте, — сказал он вдруг, точно возвращая себя к действительности, и указал на плюшевое одеяло.
Вера Петровна поспешно сняла одеяло с постели.
— Если в доме окажутся партизаны, я вас застрелю, — сказал он.
— Что вы… откуда партизаны? — ответила Вера Петровна.
— Дайте мне чаю. Я хочу пить, — сказал он.
Она принялась согревать ему чай. Он сидел, вытянув длинные ноги в крагах.
— Сколько тебе лет? — спросил он Ирину. — В Харькове нет уличных женщин. Это очень плохо. Уличные женщины должны быть во всех городах.
Он выпил чаю и ушел. Он вернулся через день в тот же час.
— Вы хорошо напоили меня тогда чаем. Я скучаю по дому — я буду к вам приходить, — пообещал он. Его глаза по-прежнему были в странной поволоке, которая делала их потусторонними. — Почему вы нигде не работаете? — спросил он Ирину. — Вы не хотите работать у немцев?
— Она начинает работать в карточном бюро, — ответила Вера Петровна поспешно.
— Надо всех расстрелять, кто не хочет работать с немцами, — сказал он медленным тугим языком. — Германия должна выиграть войну.
Его огромные руки с плоскими ногтями лежали на столе. На нижнем суставе пальцев рыжели длинные волосы. Он, казалось, с удовлетворением смотрел на свои руки, как смотрят на надежное оружие. На этот раз ему понравился фарфоровый чайник, и он взял его с собой. Он стал приходить через день. Он садился за стол и ждал чаю. Вера Петровна спрятала все вещи, которые могли ему понравиться. Но он унес даже ножницы: они оказались нужны ему для стрижки ногтей. Ужас от его регулярных приходов наполнил постепенно жилище. Однажды, когда Ирины не оказалось дома, он остался ее ждать.
— Вы должны быть довольны, что я нашел себе женщину. Иначе бы вам не уцелеть, — сказал он, когда она вернулась.
Его губы не покривились в улыбке — он дал понять, что под шуткой скрывается истина. Вера Петровна едва удержалась, чтобы не плеснуть ему в глаза кипятком: если бы не дочь, она бы сделала это. Ее собственная жизнь казалась ей конченной.
Страшная зима надвигалась на город. Немцы отпраздновали рождество. Из Германии шли коробочки с маленькими искусственными настольными елочками. Вторичный сбор подарков — «кампания зимней помощи» — намечался на конец января. Накануне Нового года эсэсовец, посещавший их, исчез. Соседка, уже знавшая его, видела, как он уходил куда-то с батальоном по дороге на Белгород. Зима обещала быть лютой, в конце декабря установились морозы, каких не запомнили даже старики. Смерть, подготовленная осенними месяцами, стала гулять по домам. По вечерам жившие в соседних квартирах сходились в кухоньке Веры Петровны. Фитилек в плошке чадил. Все жались поближе к огню печурки: аккуратно распиленные Ириной и Раей филенки зеркального шкафа лежали горкой у печки. Они горели споро с приятным запахом лака. Каждый вечер, сходясь у огня, все начинали щупать себе ноги. Самое страшное было, когда на месте, нажатом пальцем, оставалась беловатая вмятина. Цингу сопровождала смерть. В январе умерла соседка, вдова профессора Стукова. Она даже не умерла — она просто погасла, как гаснет пламя свечи, которой не хватило кислорода. Ее несколько дней выжидали хоронить, чтобы похоронить сообща с умиравшим внуком Сережей.
