Владимир Лидин - Три повести
Они подняли ведра с водой и понесли ко двору, где стояли их лошади. Конь, почуяв приближение хозяина, тихонько заржал, потом осторожно пригубил и стал медленными глотками пить холодную горную воду. Икряников слышал, как ходят глотки в вытянутом горле и как забурчала вода в чреве лошади. Отпив четверть ведра, она отвела голову в сторону, потом сделала еще один глоток и другой — пить она уже не хотела. Икряников отставил ведро. С мягких губ коня упало несколько капель на его руку. Он обнял коня за шею, и тот шумно вздохнул, как бы давая знать, что все понимает: и что у казака на душе и что предстоит еще им совместно совершить…
Два дня спустя, такой же глухой ноябрьской ночью, в казачьем полку был получен приказ о выступлении. Всю ночь в городке шло движение, стучали подковами о плоские камни мостовых лошади, вязали сено, и жители стояли у своих домов, прощаясь с недолгими и полюбившимися им постояльцами.
Было холодное морозное утро, когда полк покинул город. Низкие тяжелые тучи цеплялись за выступы скал над Аргуном. Дорога шла на Валерик и дальше на Ассинскую и Карабулак в обход Грозного. Отдохнувшие кони просили повода. Скрипела кожа седел, и звякали уздечки, и далеко по горной дороге, насколько видел глаз, растянулись казаки, готовясь выбраться из горных теснин в родные степи. Еще задолго до Валерика, на привале в большом чеченском селе, казаки узнали о первых ударах, полученных немцами севернее Котельникова, откуда пытались те пробиться к своим окруженным под Сталинградом армиям.
— Теперь шабаш, не пройдут, — сказал Икряникову, блеснув глазом и сдвинув над запотевшим лбом кубанку, Ячеистов. — Поглядели на Волгу, будет! Теперь они хрена попробуют. — Он наполовину вытащил и со стуком брякнул опять в ножны шашку. — А ты как думаешь?
— Ты себя, Ячеистов, не тешь: сила у немцев большая, и больших трудов будет это стоить.
— Я знаю, — ответил Ячеистов. — Может, и нам с тобой конца светлого не увидеть.
— Ну нет, — сказал Икряников с твердостью. — Я до конца хочу дожить.
— Это как придется… — вздохнул казак, — я наперед не загадываю. У тебя жена, а у меня любушка… мне тоже охота на нее еще посмотреть.
— Ну, значит, и увидишь, — ответил Икряников и глубоко сильными ноздрями вдохнул холодный ноябрьский воздух.
Неделю спустя казачий полк присоединился к основным силам, готовившимся к широкому наступлению на Армавир и Кубань. Степная зима, в пору которой немцы рассчитывали отсидеться в станицах, надвигалась злыми ветрами и буранами. На железнодорожной станции близ Армавира десятки вагонов брошенного немцами состава были загружены железными печурками: немцы готовились отопить ими степь. Но, обрушившись с тех горных отрогов, на вершинах которых лежали вечные снега, и от Волги, захватывая степи все шире и шире, шло великое движение, — шло наступление Красной Армии… Уже обгорелыми балками накатов торчали развороченные артиллерией немецкие блиндажи; и порванная проволока заграждений царапала на ветру снег; и, как железные могильные памятники, до самого горизонта темнели разбитые немецкие танки; и цепенели брошенные на железнодорожных путях составы с орудиями на платформах. А великий поток, начавший свое движение у берегов зимней скованной Волги, и на среднем Дону, и в предгорьях Кавказа, несло по Дону и Кубани, и, приникая к газетным листам на стене или толпясь возле рупоров на улицах, веселели люди: «Началось! Наши наступают…» Весна опережала пору обычного своего приближения. Она началась в эту долгую степную зиму — в ноябре.
В морозный январский день, пригнувшись к шее коня от степного ветра, с обмерзшими усами и бородами, въехали казаки в пустую выгоревшую станицу. Даже деревенской улицы нельзя было распознать среди сугробов и обгоревших печей, торчавших, как позвоночники, на месте когда-то сложной и любимой жизни человека. У того пустыря, где некогда стоял его дом, Икряников остановил лошадь. Он слез с коня и медленно, опустив голову, поднялся на снежный бугор, под которым лежали останки его жилища. Все было пусто и мертво, как будто никогда и никто здесь не жил. Он постоял у той наледи, где был порог его дома, и ножнами шашки попытался расковырять смерзшийся снег. Только какие-то черепки да куски железа напоминали о том, что здесь некогда была жизнь. Он очистил рукавом полушубка один черепок и долго держал его в руке. Это был глиняный черепок того горшка, в котором стояла на окне герань, когда-то нежным розовым светом освещавшая его жилище.
Он отбросил черепок и вернулся к лошади. Его глаза были сухи. Он взялся за холку коня и перекинул в седло свое тяжелое в полушубке тело.
За околицей того места, которое называлось его станицей, он нагнал казаков, и конь его пошел рядом с обросшим инеем конем Ячеистова. Казак все понимал и ничего не спросил у него. Только тогда, когда кругом была снова степь, он пригнул к нему свое побуревшее, натруженное морозом лицо и сказал:
— За все рассчитаемся!
Два дня спустя в бою под Темиргоевской казаки порубили несколько сот брошенных против них немецких саперов, но главное было еще впереди. Еще только первые усилия были сделаны. Но после тяжелого зимнего сна должна была отойти и вернуться к жизни родная земля… и она готовилась к этому, простертая под копытами казачьих коней, вслед за Кубанью и Доном вступавших в Украину.
Часть вторая
I
На рассвете Макеев дошел до большого степного села. Все кругом было уже голо и пусто. Только кое-где в палисадниках трепетали последние листочки на облетевших акациях. Он шел по ночам — по той самой дороге, по которой великим страдным походом, с тяжелыми мешками за спиной и с салазками, тянулись скорбные шествия женщин. В деревнях близ Полтавы можно было обменять еще носильные вещи на картофель и жито, и от самого Харькова до Полтавы, с проступившей и заледеневшей солью пота на спине, волокли и несли на себе женщины мешки с картофелем, просом или початками кукурузы… Наиболее отчаявшиеся пытались уцепиться на подножке проходящего поезда, но их грубо сбрасывали и били резиновыми палками немецкие полицейские. В Харькове Макеев должен был разыскать двух людей — дочь Суровцева, отряд которого действовал теперь в районе Днепра, и библиотекаря Глечика.
Снег выпал недавно, но степные ветра смели его с зеленей, и только в колеях и межах лежали траурные белые полосы. Неуютен и лишен человеческого счастья был этот простор оголенных полей. Сторонясь больших дорог, забираясь иногда на ночлег в подгнивший прошлогодний омет, Макеев шел теперь к Харькову. Свыше полугода минуло с той поры, когда апрельским утром, на повороте дороги, простился он с Феней. Но казалось, что было все это на заре другой жизни, — столько за эти полгода пришлось испытать.
Они шли навстречу ему, или он обгонял медленное шествие женщин — молодых, с лицами, почти смертельно истончившимися, или старух, спотыкающихся на последних заледеневших буграх своей жизни. Но жизнь все же повелевала жить, и, конечно, за всей этой опустившейся тьмой зардеет рано или поздно полоска зари, и люди волокли и несли последнюю надежду на то, чтоб дожить: зерно и прихваченную морозом картошку.
Не раз — с риском встретить немецкий патруль — вскидывал Макеев на спину мешок, помогая бормочущей слова благодарности женщине добраться до первой деревни… Но и в деревнях гулял гиблый ветер опустошения. Много было за эти полгода утрат: карательные отряды и даже целую дивизию бросили немцы, выжигая огнем партизанские гнезда. Погибли братья Онищенко из федварских лесов, схвачен был и подвергся самому жестокому насмеянию бывший шахтер с александрийского рудника Лозовой, и иссохшие тела с дощечкой «партизан» на груди раскачивались на ветру, спущенные с балконов в Кировограде и Харькове. Но было что перечислить и на пути не затихавшей ни на день, ни на час народной войны… Не один документ, захваченный в немецком разгромленном штабе, переправлен был по ту сторону фронта, помогая нащупать расположение немецких частей. Не один десяток немцев, угрюмо глядя на их тощие и широкие спины, вел он, Макеев, перед собой. Все ими было убито вокруг, и поля сумрачно рыжели колючим сжатым жнивьем… не народу-хозяину суждено было есть хлеб, который он засеял: состав за составом хлеб гнали в Германию.
У крайних пустых сараев без крыш Макеев увидел двух женщин. С прядями выбившихся из-под платков волос, в рваных шубейках, дымившихся на спине от остывающего пота, они безучастно сидели на придорожном бугре. Два тяжелых мешка, непосильная ноша, которую волокли они, вероятно, от самой Полтавы, лежали возле самодельной тележки. Он прошел было мимо женщин, но вдруг вернулся назад.
— Что же вы делаете, бабочки, — сказал он сурово, — простудитесь насмерть. Вы бы хоть до хаты дошли.
