Алексей Ивакин - Блокадный ноктюрн

— Рота! Становись! — голос старшего политрука подстегнул красноармейцев. Они зашевелились, загремели амуницией и оружием, загомонили…

Мимо строя шагали, вглядываясь в лица бойцов, старший лейтенант Смехов и старший политрук Рысенков.

Пройдя мимо всей роты, они вернулись к центру.

— Рррота! Смиррна! — рявкнул Смехов. — Товарищи бойцы!

И замолчал.

— Товарищи бойцы! — повторил за ним Рысенков. А потом замолчал. Потом из кармана достал тот самый листок бумаги.

Кондрашов закрыл глаза. Он понял, что сейчас будет.

— Товарищи бойцы… — голос старшего политрука, обычно уверенный и спокойный, вдруг показался лейтенанту хриплым и больным. Не в том смысле, что Рысенков вдруг простыл, а в том, что ему больно говорить.

— Товарищи бойцы… Это письмо… Это письмо получил один из наших товарищей. Сейчас я прочитаю его вам.

Рысенков расправил листок и стал читать его…

«Дорогой папочка! Пишу я вам это письмо во время моей болезни когда думала, что умру и пишу из-за того то я жду смерть, а потому что она приходит сама неожиданно и очень тихо. В моей смерти прошу никого не винить. Сознаться по совести виновата я сама, так-как не слушалась маму. Дорогой папочка я знаю, что вам тяжело будет слышать о моей смерти да и мне-то помирать больно не хотелось но ничего не поделаешь раз судьба такая. Я знаю, что трудно вам будет понять мою болезнь так я пишу вам ниже. Сильно старалась поддержать меня мамочка и поддерживала всем чем могла и что было. Она даже для меня отрывала и от себя и от всех по-немного но так-как было очень трудно поддержать пришлось поэтому мне помереть. Папочка болела я в апреле, когда на улице было так хорошо и я плакала, что мне хотелось гулять, а я не могла встать с кровати так спасибо дорогой мамочки она меня одела и вынесла на руках во двор на солнышко погулять. Дорогой папочка вы сильно не расстраивайтесь ведь мне то умирать больно не хотелось потому-что скоро лето да и жизнь цветет впереди. Пишу я вам это письмо и сама плачу, но сильно боюсь расстраиваться так-как руки и ноги начинает сводить судорога, а ведь как не заплакать больно жить хочется…»

В строю кто-то замычал. Сам же Рысенков быстро, и как ему показалось незаметно, утер слезы с глаз, и продолжил:

«Вот какая болезнь была у меня…»

Рысенков остановился. Сглотнул тяжелый, горький ком. И продолжил:

— Подчеркнуто здесь, бойцы. Слышите? Подчеркнуто!

«Вот какая болезнь была у меня. Сильно болели у меня кости и ноги я не могла ходить и поэтому все лежала. Спать я совсем не спала, а только приходила в забытье и мне начинало что-нибудь казаться. Хотелось мне одной тишины. Я сильно старалась, что-нибудь поделать что б не приходить в забытье но нет на это никакого желания лежу и каждый день жду вас, а когда забудусь то вы начинаете мне казаться. Я уже стараюсь ничего не думать, но мысли не выходят из головы. Ну дорогой папочка очень не расстраивайтесь и к словам моей смерти прошу относится похладнокровнее. Очень я благодарна одной только мамочке и сестренкам с братишкой за всю их заботу и уход за мной, а особенно мамочки, которой я не могла высказать словами свою благодарность, спасибо большое ей, ведь они меня поддерживала чем могла.

Строй молчал. Только всхлипывал кто-то. И не один кто-то.

— Слышите, красноармейцы! — закричал вдруг Рысенков. — Дочка! Девочка! Прощения просит у нас! За то, что не дождалась! За то, что умерла там! От голода! От дистрофии! — он махнул рукой в сторону Ленинграда, — Умерла и не дождалась! Завтра! Завтра мы пойдем спасать ее сестренок и братишку. И сотни других детей, которые сейчас умирают в Ленинграде! Умирают и просят у нас прощения, за то, что умирают!

Потом Рысенков замолчал. Постоял, смотря перед собой в пустоту. И уже обычным, ненадрывным голосом сказал:

— Бойцы… Ребята! Кто готов спасти ленинградских детей от смерти — шаг вперед!

И рота сделала шаг вперед. Вся. А как же иначе-то?

— А теперь, — вступил Смехов. — Всем писать письма домой! В обязательном порядке! Помощники командиров взводов — проследить! Командиры взводов — ко мне! Разойдись!

Кондрашов побежал к командиру роты.

— Товарищи лейтенанты, за мной! — и старший лейтенант зашагал, не оборачиваясь.

Шли молча. Слов не было. И мыслей тоже. Даже у Москвичева.

Пройдя перелесок, они вышли на небольшую полянку. Там сидели тихо переговаривались друг с другом несколько десятков младших, старших и просто лейтенантов.

В центре сидел какой-то коренастый капитан, перебирая бумаги. Увидев Смехова и Рысенкова, он кивнул и подозвал к себе. О чем они говорили — слышно не было. Разговор был короткий и быстрый. Вот капитан спросил чего-то. Вот командир роты кивнул. Вот старший политрук протянул комбату письмо дочки Васильева. Вот капитан взял листок. Осторожно, даже ласково погладил его. Потом спрятал в планшетку. Потом встал и негромко кашлянул:

— Товарищи командиры!

Кто-то стал подниматься.

— Сидите, товарищи. Итак… Первое. Завтра наш корпус идет в бой. Прошу донести это до бойцов. В течение дня роты получат… Письмо получат. От ленинградцев. Комиссар батальона позаботится. А мы сейчас позаботимся о диспозиции, так сказать.

Комбат произвел на Кондрашова впечатление совершенно штатского человека. Командиры в училище были просты по-армейски — тверды и резки. А этот будто не командовал, а разговаривал с командирами рот и взводов.

— В усиление нам придали роту из триста двадцать седьмой стрелковой дивизии, познакомьтесь со старшим лейтенантом Смеховым. Товарищ Смехов! Как у вас бойцы? Не подведут?

— Нет, товарищ капитан, не подведут. Новобранцев только половина. Остальные под Любанью воевали весной.

— Значит, характеристика местности им знакома? Это хорошо. Наступать будем по болоту. Сами понимаете, какие условия. Ночью идем в прорыв, товарищи командиры. Первый эшелон, восьмая армия, выдохлись. Мы усиливаем натиск. За нами пойдет Вторая ударная. Задача батальона… Впрочем, слово начальнику штаба…

Долгий час командиры слушали и зарисовывали на своих картах позиции, направления атак, сектора и прочую военную мудрость. Батальону и роте Смехова предстояло сменить выдохшиеся подразделения восьмой армии в траншеях у «Чертова Моста». Затем, внезапным ударом вдоль дороги и ЛЭП прорвать оборону немцев за Черной речкой и занять ее. После чего обеспечивать оборону флангов наступающего к Неве корпуса со стороны Апраксина Бора и Мги. Оборона должна быть активной. Контратаки при возможности. При возможности — взять Апраксин Бор и перерезать железную дорогу.

— Смехов, как у вас с вооружением? — внезапно спросил комбат.

— Все в норме, — пожал плечами старший лейтенант. — Обеспечены всем. Боеприпасы тоже есть.

— С автоматами как?

— Маловато. По два на взвод.

— В течение дня обеспечить роту Смехова автоматическим оружием. Патронов тоже не жалеть, — повернулся комбат к начштаба. Тот кивнул и черканул что-то в своем блокноте.

«О как!» — изумился про себя Кондрашов. — «А в училище из «ППШ» стреляли только два раза…»

Долго еще обсуждали разные детали. Кто, где, куда, как… Больше всего ушло времени на решение вопросов снабжения. Все-таки, война это не только стрельба. Война, в первую очередь, именно снабжение. Какой бы ни был героический порыв, а идти в бой с пустой обоймой…

— Не комильфо, товарищ старший лейтенант!

— А? — обернулся Смехов.

— Идти в бой без патронов — не комильфо, говорю! — сказал лейтенант Москвичев. Комроты и три его комвзвода вместе с политруком шагали уже обратно, когда Смехов начал думать вслух. Эта привычка осталась у него еще с завода — разговаривать с самим собой в грохоте станков и лязге железа.

— Москвичев!

— Я! — крикнул лейтенант в спину командиру.

— Вот ты, Москвичев, умный, да?

— Эээ… Надеюсь, а что?

— На учителя учился до войны?

— Да. На учителя русского языка, литературы и истории! Два курса закончил до войны![1]

— Ну и молодец, Москвичев. А родом откуда?

— Из Кирова, товарищ старший лейтенант! Между прочим, Сергей Миронович — мой земляк! Бывали у нас?

— Земляк — это хорошо, — задумчиво сказал Смехов, продолжая месить сапогами грязь. А потом замолчал.

Москвичев удивленно пожал плечами. Помолчал. Потом снова сказал:

— А вы, товарищ старший лейтенант, откудова?

— Не откудова, а откуда, — поправил его немногословный Павлов, смешно пыхтя на ходу. Хотя и холодно было, и дождь шел — Павлов то и дело утирал лоб пилоткой. Комплекция обязывает потеть в любую погоду.

— Ой, ты больно грамотный! — огрызнулся Москвичев.

— Я не очень грамотный, — спокойно выделил голосом слово «очень» Павлов. — Просто у меня мама в книжном магазине работала. Читал много.