Иван Сотников - Днепр могучий

— И кричать не стану, — ласково усмехнулась девушка, — бровью поведу — и придешь, слово скажу — прибежишь. А нет — разве тогда любовь?

— У, насмешница! — беззлобно сказал Леон, не в силах расстаться с нею. Обида и нежность скрутили его по рукам и ногам. Перед ним была совсем другая Таня, которой не знал раньше и которую любил еще больше.

— Ну, иди, Леон, иди! — поддразнивая, торопила она Самохина.

Все в нем вдруг закипело, и, рванувшись к Тане, Леон крепко сжал ее в объятиях, стал жарко целовать в глаза, в губы, в шею. На какой-то миг ему даже показалось, будто она вовсе не противилась его ласкам. Потом, вырвавшись, остановилась, улыбнулась и, посмотрев на него горячими влюбленными глазами, со всех ног бросилась прочь.

С тех пор он любил ее еще больше пылко и нежно, любил, во многом упорствуя и все же во всем ей уступая. А она как-то умела провести невидимую черту, за которой все еще оставалась недоступной.

А с Олей вышло нехорошо. Случайная встреча, случайное увлечение. Она захватила его своей горячей порывистостью, и Леон не устоял. Нет, она не пробудила в нем сильного чувства, да и, кроме той встречи в лесу, ничего у них не было. Просто порыв, может, яркий и сильный, но порыв, чем-то похожий на вспышку молнии. Почему же он тогда не написал обо всем Тане, зачем откладывал? Вот теперь бы и не нужно было никакого объяснения.

— Так как же, Леон, а? — после длительной паузы повторила Таня. — Всего можешь не пересказывать: здесь только что был Яков.

«Ах, вот она о чем», — обрадовался и рассердился Самохин.

— Опередил, значит, — сухо усмехнулся он. — А не сказал, как друга в яму толкал?

— Неправда!

— Сам слышал, — задохнулся Леон.

— С ним и Березин был. Говорит, если бы не Яков, тебя исключили бы.

— Березин? Не знаю.

— Тогда и не выдумывай.

Посидели молча.

— Что же будешь делать?

— Известно что, воевать. Махну в другой полк, еще покажу себя.

— В своем боишься?

— Чего бояться? В чужом легче.

— А думаешь, легче — лучше?

— Не знаю, Танюша. Знаю, искуплю вину. Не все ли равно где.

— Нет, Леон.

— Я, Танечка, не такой уж плохой, как ты думаешь.

— И не такой уж хороший, как тебе кажется самому.

— Пусть так. Но я хочу быть лучше — вот главное. Кто хочет — тот добьется. Знаю, без строгости в партии нельзя. Наказали — за дело, значит. Учту. Я ведь машинист, Танечка. Ведешь, бывало, состав, а тебе раз — красный свет: сразу стоп, дальше нельзя, опасно! Вот и сейчас передо мной тоже красный свет зажгли. Стоп, опасно!

Таня задумалась, еще и еще пригляделась к Леону. Есть же в нем сила, есть задор, есть чистая душа, за что и полюбила его в свое время. И вот снова сидит она с человеком, который ей сделал очень больно. Уговаривает его, успокаивает, хочет сделать ему лучше. Почему так? Ведь ей казалось, он уже вытеснен из ее сердца. Встать и уйти? Пусть его мучится, и что ей до него! Но как же все-таки случилось, что он споткнулся и, упав, чуть не разбился? И не она ли вместе с ним и другими в ответе за это? Нет, ей нельзя уйти, она сильная! А может, все оттого, что она еще любит? Тогда что такое любовь? Или любовь в том и есть, что ты навек в ответе за любимого человека?

Девушка будто очнулась, когда Леон тронул ее за руку:

— Ты меня прости, Танюша, за то… прости, когда тебя несли раненую…

Таня вздрогнула и отшатнулась.

— Смотри, Леон, — тихо и взволнованно сказала она, указывая прямо перед собой. — Красный свет.

Вдали на дороге Леон увидел человека с красным фонарем, видно, регулировщика.

— Хорошо, Танечка, пусть так. Но ты знаешь, за красным дают зеленый.

— Если минует опасность, — еще тише отозвалась Таня. — А наш путь сильно разрушен тобой. Сильно, Леон.

Возразить ему было нечего.

Наутро Самохин явился к Жарову. Комбат ждал его. И то, что Самохин пришел без вызова, Жаров считал хорошим предзнаменованием: значит, душа горит и руки требуют дела. «Осунулся, однако, парень, — глядя на побледневшее лицо Самохина, подумал комбат, — значит, на пользу пошло. Поддержать его надо в трудную минуту». Но заговорил Жаров строго и официально:

— С чем пришел?

— Без дела сижу, товарищ капитан. Мука!

— Этим не удивишь, Самохин. А душой еще не день и не два переболеешь. Ничего просто не проходит. Хоть тебя и наказали крепко, но и простили многое. А теперь, чтобы перед людьми очиститься и веру в себя вернуть, тебе горы своротить нужно. А может, и родиться заново. Есть силы — начинай, нет — сразу скажи.

— Я все понял, товарищ капитан. Об одном прошу — не отсылайте никуда.

— Это почему? — приятно удивился Жаров.

— Тут споткнулся, тут и подымусь.

— Вот ты какой! — чуть смягчаясь, вглядывался в Самохина Жаров. И, чуть подумав, добавил: — К Румянцеву пойдешь? Взводом командовать?

Самохин оторопел. «Куда угодно, лишь бы не к Румянцеву. Куда угодно!» — подумал он.

Молчание Самохина комбат принял за отказ.

— Значит, командовать другом легко, а подчиняться ему трудно. Удивил. Очень удивил.

Леон продолжал молчать.

— Ну, что ж, — поднимаясь, твердо сказал Жаров. — Побудь пока в тылах, отдохни.

«Нет, только не это!» — пронеслась в голове мысль, а Самохин, решительно подняв голову, сказал:

— Хорошо. Посылайте к Румянцеву.

Приняв такое решение, Леон как-то вдруг успокоился. «Пусть к Румянцеву, — думал он. — Пусть так. Он перенесет и непереносимое».

Спустя минуту Самохин уже шагал в расположение роты. На небе грудились лохматые тучи, в лицо дул холодный упругий ветер. Самохин шел, чуть подавшись вперед, упрямо и решительно. Навстречу ветру. Навстречу новому. Навстречу испытаниям. А может быть, и своему счастью.

БУДНИ НАСТУПЛЕНИЯ

За лесом ротные колонны рассредоточились. Голубеющее небо было тихим и ласковым. Но на фронте нет ничего опаснее ясного неба. Особенно когда ты на марше и кругом открытая местность. Румянцев то и дело поглядывал на небо, готовый в любую секунду подать сигнал воздушной тревоги. Вдруг где-то сзади грохнул выстрел.

— Прекратить стрельбу! — гневно подал команду Румянцев, выведенный из себя чьей-то неосторожностью.

— Прекратить стрельбу! Прекратить!.. — понеслись голоса вдоль сильно растянувшейся колонны, а навстречу уже раздавалось тревожное: «Воздух, воздух!» Два «мессершмитта», снижаясь, заходили с головы колонны. И еще два резких, отчетливых выстрела прогремели в воздухе.

— Сбил, «мессера» сбил! — понеслось по колонне.

Раздосадованное лицо Румянцева просветлело: задымившийся самолет падал.

— Кто стрелял? — снова раздался, уже радостно возбужденный, голос командира, зарысившего на своем вороном вдоль колонны.

— Соколов, Соколов!..

Не успел Яков поздравить удачливого снайпера, как в небе показались немецкие транспортники. Шли они совсем невысоко, заметно снижаясь при подходе к переднему краю. Видно, тут же, за линией фронта, находился полевой аэродром, на котором принимались эти транспортные самолеты, что-то вывозившие еще с днепровского левобережья.

— Огонь! Огонь по самолетам!

Вспыхнула сильная стрельба. Успех Соколова раззадорил всех, и каждый стрелял, старательно целясь. Из-за Днепра показался серебристый «як». Он как-то очень быстро сблизился с одним самолетом и будто клюнул его. Вражеский самолет мгновенно задымил и, заваливаясь на крыло, стал падать.

Колонна ликовала. Героем дня был Соколов.

— Бей по-соколовски!

— У нас пули не такие, — отшучивался кто-то.

— Займи у Глеба: у него счастливые, мимо цели не летят.

И опять тревожные вскрики:

— «Мессеры»! Воздух, воздух!

Люди снова бросились врассыпную. Место гладкое, укрытий никаких, и солдаты просто ложились на спину для стрельбы по вражеским машинам.

Звено «мессеров» шло треугольником: задние два выше, чем передний. Они стремительно погнались за уходившим от них «яком». Внезапно он круто задрал нос и почти отвесно взмыл вверх. Головной «мессер» прошел под ним, а два задних проскочили мимо по обеим его сторонам. Описав петлю, «як» оказался позади немецкого истребителя и, сблизившись, ударил из пушки и пулемета ему в хвост. «Мессер» затрясся, потом мгновенно вспыхнул и взорвался, не долетев до земли.

— Дожал! — радостно воскликнул Голев.

— Смотри, смотри, — даже привстал на стременах Юров, — те двое с боков режут.

— Зажмут? — заволновался Голев.

Оба «мессера» с двух сторон шли «яку» наперерез. Шли они стремительно, под большим углом, и казалось, вот-вот стиснут его и прошьют стальными трассами пуль. Но «як» сманеврировал: сделав замысловатую фигуру, он скользнул вправо и круто взмыл вверх. Вычертив чуть видимый крест, фашистские машины повернули назад, пытаясь теперь ударить сбоку и с одной стороны. Однако едва они начали сближаться, как «як» свечой взвился в небо.