Владимир Першанин - Штрафники Сталинграда. «За Волгой для нас земли нет!»
– Разберусь, – с достоинством ответил комиссар.
Но к совету прислушался. Сделал без особой нужды огромный крюк в сопровождении Воронкова. Тот вернулся часа через полтора, усталый, но довольный. Теперь в политотделе знают, как тяжело приходится политрукам. На обратном пути Воронков сосчитал тела убитых немцев, их оказалось четырнадцать, в том числе офицер. Вернувшись, похвалил Елхова за умело проведенный бой. При этом поглядел на отличные швейцарские часы, доставшиеся комбату от мертвого немецкого офицера.
– Целый взвод уничтожили, – сказал Воронков.
– Взвод – это сорок солдат, в крайнем случае, тридцать. А здесь всего отделение.
– Тоже неплохо.
Старший политрук чувствовал себя обойденным. Черт с ними, трофеями, хотя долговязый штрафник мог отдать ему швейцарский хронометр. Мог, но не захотел. А ведь Воронкову предстоит подписывать представление на снятие судимости и возвращение офицерского звания. А если политрук роты сочтет, что оснований для этого нет? Бывший капитан неплохо сработал, но кровью вину не искупил. Значит, не время ему выделываться и строить из себя командира.
Тем временем проницательный особист Стрижак поманил пальцем Надыма и весело предложил:
– Чего прячешься? Выкладывай трофеи. Хотел мне их отдать, да постеснялся, так, что ли?
– Хотел, – согласился уголовник и с натяжкой усмехнулся. – Желаю внести в фонд обороны.
С этими словами выгреб из карманов пачку разлохмаченных немецких марок и советских червонцев, массивный золотой перстень и колечко попроще. Деньги особист спрятал в полевую сумку, а перстень с монограммой на печатке внимательно рассмотрел.
– Ценная штука, можно пулемет купить. Выходит, ты, штрафной боец, пулемет у Красной армии украл?
Лицо Стрижака, загорелое, с ранними склеротическими жилками у глаз, налилось багровым. Внешнее добродушие уступило место жестокой властности. Он с полминуты раздумывал, как поступить дальше, и никто не посмел прервать молчание. Застыл уголовник Надым, догадываясь, что жизнь висит на волоске, убрал всегдашнюю улыбку Воронков, а командир роты Митрохин отвел глаза. Лишь упоенный победой Елхов, чувствуя себя прежним комбатом, продолжал смело смотреть в глаза Стрижаку.
Особист в майорской форме (он имел какое-то специальное звание) обрушил свой гнев на Елхова:
– Сборище мародеров! Вам доверили оружие, а вы занимаетесь грабежом. Присвоили золотые часы, а ваши подчиненные не побрезговали перстнем. К чему мы придем?
Степан Матвеевич Елхов еще не понял, в какую историю влип. Брезгливо фыркая, снял часы и протянул майору.
– Заберите.
– В задницу их себе сунь! Не знаешь, как оформлять сдачу ценных трофеев? Составьте акт, подпишите и переправьте в штаб армии.
Особист Стрижак был честен в любых мелочах. Занимал должность в штабе армии, и, обладая большой властью, он не использовал ее в своих интересах. Стрижак терпеть не мог зажравшихся в буквальном смысле этого слова штабных офицеров. Вызывали брезгливость сытые полковники, молодые нахальные майоры. Они были похотливы, любили хорошо выпить и пожрать, некоторые повязли в махинациях с закупками вещевого довольствия. И это происходило в трудный для родины час.
По этой причине особиста тяготило улучшенное питание в офицерской столовой. Порой он выглядел смешно, когда отказывался от коньяка и отбивных, предпочитая выпить сто граммов плохо очищенной водки и есть кашу с жесткими кусочками говядины. Его ценили за работоспособность, цепкость, но держали подальше от штаба.
– Оформим, товарищ майор, – четко козырнул Воронков.
Стрижак перевел блуждающий взгляд на бравого политрука. Во время атаки тот находился на поле боя (хоть и позади), поднимал людей. И сейчас стоял на вершине холма в простых сапогах, с такой же кирзовой кобурой на поясе, в обычной красноармейской пилотке. Слишком шустрый политрук, брошенный за грехи на укрепление штрафной роты, раздражал особиста, но придраться было не к чему. Майор чувствовал, что несправедливо обидел Елхова, но Воронков плел свои интриги, отрезая ему путь к отступлению:
– Замечание верное, товарищ майор, – строго соглашался он. – Недосмотрели. Разберемся с мародерами по всей строгости.
Стрижак от удивления лишь мотнул головой, старший политрук уверенно занимал в роте лидерство. Сожрет ведь Митрохина, Елхова и не подавится. Слава богу, что убрался представитель политотдела дивизии. Перед ним Воронков бы еще больше старался.
– Не надо разбираться, – устало отмахнулся майор. – Ограничьтесь выговором. Слышишь меня, Митрохин?
– Слышу.
– Ну, так руководи. Ты ведь командир, а не кто-то другой.
При этих словах он глянул на Воронкова, который мгновенно заулыбался в ответ. Особист не любил политработников и поддерживал строевых командиров.
Инцидент с деньгами, золотыми часами и перстнем мог иметь неприятные последствия. Трофеи – вещь щекотливая. Захваченное оружие, вражеское обмундирование, личные вещи и продукты питания предписывалось сдавать. В отношении таких вещей, как золотые часы, кольца, драгоценности, требования были категоричными – немедленно сдавать по описи. За несвоевременную сдачу и утаивание могли возбудить уголовное дело. Стрижак по долгу службы принимал деятельное участие в формировании штрафной роты и не хотел, чтобы его детище придушили после первого успешного боя. Через несколько часов он вызвал к себе Митрохина с Воронковым. Политрук сразу заявил:
– Я вынужден отразить факт утаивания драгоценностей в политдонесении.
– Тоже мне драгоценности. Часы паршивые да кольцо ворованное.
– Там еще иностранная валюта имелась.
– В сортир сходи с этими бумажками. Ну-ка, дай почитать, чего там написал.
Стрижак был уверен, политрук не направит бумагу без согласования с ним. Так и получилось. Воронков торговался и пытался уйти из штрафной роты на прежнюю комсомольскую должность, о чем поторопился заявить:
– Может, я неправильно изложил, но какой из меня политрук? Я всю жизнь в комсомоле работал.
При этих словах Стрижак слегка удивился, какая там вся жизнь? Воронкову было двадцать шесть лет, но житейской мудрости в нем хватало с избытком. И осторожное политдонесение, если не копаться, намекало на то, что золотой перстень и часы готовились к сдаче, то есть преступный замысел отсутствовал.
– Первый бой я провел, – сказал Воронков. – Отпустите меня.
– Отпущу. Договаривайся с политотделом.
Сделка состоялась. Теперь у Стрижака были развязаны руки. Он не сожалел, если уйдет Воронков, но решительного и грамотного Елхова отпускать не хотелось. Митрохин слишком осторожничал, взводные командиры погибли или выбыли по ранению. Неизвестно, кого пришлют. Бывший комбат в компании с лейтенантом Маневичем могли укрепить роту.
Стали обсуждать, каким способом убедить Елхова и Маневича остаться. Здравомыслящий человек пойдет командовать штрафниками только в случае крайней необходимости. Маневич получил легкое ранение, это означало, что в штрафной роте его удерживают лишь мелкие формальности. Елхов остался невредимым, но суд может снять судимость за умело организованную атаку.
Звание Елхову вернут, а вот насчет должности неизвестно. Этим обстоятельством воспользовался Стрижак и взял быка за рога.
– На батальон тебя не поставят, – категорично заявил он. – Предлагаю занять должность заместителя командира штрафной роты. Я говорил с председателем суда. Лицам, не смывшим свою вину кровью, наверняка будет отказано.
– Я и забыл, что у нас суды существуют. Впрочем, спасибо за откровенность. Я все же подожду решения.
– Ждать предстоит в качестве рядового штрафника, – напомнил Стрижак.
– Потерплю.
Между тем, обстановка в Сталинграде резко ухудшилась. В начале октября немцы предприняли мощное наступление, снова потеснили наши войска и в нескольких местах оседлали берег Волги. Зашевелилась вся южная часть фронта.
Свою задачу рота выполнила и даже улучшила показатели дивизии. Сообщение о взятии рубежа мелькало в сводках, упоминался уничтоженный немецкий взвод. Потери штрафников были огромные. В жестоком наступательном бою на открытой местности число убитых значительно превышало количество раненых. Потери, как обычно, никто не считал.
В другой ситуации штрафников отвели бы к месту дислокации, но остатки роты, примерно девяносто человек, сидели на холме. Многие надеялись на реабилитацию, хотя перевод в обычные пехотные подразделения мало что меняет. Сунут в маршевую роту и прямиком на Сталинград. В те дни название города являлось не только символом упорной борьбы, но и местом, откуда живыми не возвращаются. На колонны бойцов, двигавшихся к разрушенному городу, смотрели как на смертников.
По этой причине сразу отказался от перевода старшина Глухов, справедливо полагая, что хозяйственные должности в любом подразделении заполнены, и ему придется встать в строй.
