Михаил Бубеннов - Белая береза
Партизаны шли сутулясь, пряча носы и уши, проклиная мороз… Но ни мороз, ни тяжелая ходьба не могли понизить необычайной приподнятости Марийки. Ей все труднее и труднее было казаться сдержанной, обычной, какими были все партизаны.
У небольшой речушки Марийка остановилась и, пропустив несколько партизан, дождалась Крылатова. Он шел последним. Крылатов едва не задохнулся, увидев Марийку, — так она была красива в этот миг! На шапке, на полушубке — снег, на бровях и ресницах — иней, а в черных-пречерных глазах такое одухотворение, такой блеск, с какими идут люди только на святое дело.
— Товарищ лейтенант! — сказала Марийка, уже не скрывая своего волнения и восторга новым, что началось для нее сегодня. — Нет, вам этого не понять! Для вас это обычно, а для меня ново. Как хорошо чувствовать и знать, что ты вместе со всеми! Нет, мне трудно рассказать об этом… Понимаете, как приятно держать в руках боевое оружие, когда это нужно! Я непонятно говорю?
Марийка была такой красивой, говоря все это, какой Илья Крылатов не видел ее прежде. Крылатову хотелось броситься к ней, обнять ее и целовать, целовать без конца, — какой-то бес так и толкал его к Марийке! Но он вовремя сдержался. Он понимал, что нельзя сделать это сейчас, когда вся душа Марийки захвачена новым счастьем…
III
Перед рассветом группа Крылатова пришла в Ольховку. Для большей безопасности Ерофей Кузьмич устроил партизан на дневку у деда Силантия. Сухонькая, согбенная, но очень хлопотливая хозяйка Фаддеевна, та, что предсказала в доме Макарихи суровую зиму, сварила партизанам огромный чугун картошки в "мундире" и щедро выставила на стол свои соленья. Партизаны позавтракали, хорошо обогрелись с дороги и, застелив пол горницы сухой соломой, на восходе солнца завалились спать. Вечером им предстояло идти на боевую операцию.
Одна Марийка осталась у Лопуховых.
Это было ее возвращение в дом мужа.
Она покинула этот дом совершенно внезапно не только для лопуховской семьи, но и для себя. В горячке раздражения против свекра и Лозневого Марийка тогда даже и не обдумала хорошенько, насколько правильно и необходимо ее решение покинуть дом, где все дышало жизнью Андрея. Только позднее она убедилась, что это решение, несмотря на свою горячность, все же приняла правильно: она не могла оставаться в доме, над которым витала народная ненависть… Но Марийка и не подозревала, что это совершенно правильное решение окажется для нее таким тяжелым и угнетающим. Думы о разрыве с домом Лопуховых никогда не давали ей покоя. Неприятна и тягостна была мысль, что Андрей, вспоминая ее, видит ее всегда в родном доме, тогда как она давно покинула его. Получалось так, будто она жестоко обманывала Андрея, а обманывать его Марийка не могла, и ей было стыдно до слез…
Марийка была необычайно рада примирению со свекром. После той ночи, когда Ерофей Кузьмич вызволил ее из беды, она постоянно думала о возвращении в лопуховский дом и с трудом дождалась, когда выдался случай переступить его порог.
Вся лопуховская семья тоже была безмерно рада возвращению Марийки. На русской печи, куда вместе с Марийкой забрались Алевтина Васильевна и Васятка, начался шумливый, сбивчивый семейный разговор сразу обо всем, что занимало и волновало всех во время разлуки. Пока Ерофей Кузьмич был занят с партизанами, этот разговор не стихал ни на одну секунду: оказалось, что за месяц разлуки в жизни только одной семьи произошло немало событий…
Проводив партизан к деду Силантию, Ерофей Кузьмич вернулся домой оживленным и счастливым: отныне все в его жизни стало на свое место. Подойдя к печи, слабо освещенной маленькой лампешкой, он ласково спросил сноху:
— Ну как, обогрелась?
— Согреваюсь, — отозвалась Марийка.
— Самовар бы надо… — сказала Алевтина Васильевна.
— А что ж, сейчас будет самовар!
Он сам поставил самовар и, вновь подойдя к печи, спросил:
— О чем же толкуете?
— Все об Андрюше, — ответила Алевтина Васильевна.
— И о медали, — добавил Васятка.
— Этой газеты случайно не прихватила с собой? — спросил Ерофей Кузьмич. — Зря! Да, награжден, значит… Признаться, не приходилось еще видать этой медали. Тоже не видала?
— Только на снимке, — ответила Марийка.
— Да, медаль хороша, — гордясь за сына, рассудил Ерофей Кузьмич. Главное, с надписью. Взглянешь — и видишь, за что дана! Самое милое дело. Только у меня вот какой вопрос: как думаешь, на фронте получит он ее или в Кремле? Как пить дать, могут вызвать и в Кремль. Кхм, кхм!… Да, большой почет! Теперь дело за орденом. Лиха беда — начало.
И старик неожиданно размечтался:
— Погодите, он еще наполучает этих наград! Раз есть в нем отвага, она еще покажет себя! Солдат не может скрывать свою отвагу за пазухой! Вот вернется домой, переступит порог — и мы ахнем: вся грудь в золоте и серебре!
Всхлипывая, Алевтина Васильевна прошептала:
— Живой бы только пришел…
— Придет, ничего с нам не случится! Не всех убивают на войне. Его уж раз похоронили, значит долго будет жить!
— Придет, мама, не волнуйтесь, придет живой-здоровый, — Марийка прижалась щекой к плечу свекрови. — Сердце меня не обманет.
— Нет, он не придет, а прилетит, — авторитетно заявил Васятка. Прилетит и спрыгнет на парашюте, как эти… десантники… Раз у него будет много наград, почему он не может прилететь?
— Да, Василий вот напомнил… — спохватился Ерофей Кузьмич. Добрался до вас этот десантник, который сбежал?
— Нет, не добрался, — ответила Марийка.
— Куда же он делся? Где-нибудь замерз?
— Нет, оказалось, что его той же ночью опять поймали полицаи и увезли в Болотное. Теперь точно известно: сидит в немецкой комендатуре.
— Жаль парня! Погиб!
Закипел самовар.
Марийка соскочила с печи и сказала свекрови:
— Мама, я сама!
Она поставила самовар на стол, нашла в шкафчике и заварила чай, подала всем любимые чашки… Ей очень приятно было хозяйничать, как прежде, у стола, создавать за ним свой порядок чаепития, держать в руках знакомую посуду, резать мягкий ржаной хлеб, испеченный в лопуховском доме… Самое обычное занятие казалось теперь Марийке радостным, праздничным и значительным. Она видела, что семья взволнована ее хлопотами у стола, и оттого в ее душе точно струился горячий родничок…
— Значит, сватья-то теперь за главную хозяйку в отряде? — спросил Ерофей Кузьмич, когда и Марийка села на свое привычное место за столом.
— Да, все время на кухне…
— С питаньем-то небось плохо у вас?
— Нет, ничего, жить можно…
— А что же ваши ребята жалуются?
— Какие ребята? Где?
Ерофей Кузьмич рассказал, как позавчера ночью четверо партизан приехали на двух санях в деревню Заболотье, жаловались на голодное житье в лесу, каялись, что начали партизанить, и, наконец, ограбили три дома… Слух об этом бесчинстве партизан, по словам Ерофея Кузьмича, вызвал у народа недоумение и возмущение.
— Не может этого быть! — воскликнула Марийка, пораженная рассказом свекра. — Партизаны будут голодными, а этого не сделают! За такие дела никому не сносить головы. У Степана Егорыча не дрогнет рука. Нет, это не партизаны!
— Все говорят, что они…
— Неправда! Не верю!
— А кто ж тогда, по-твоему?
Не допив чашку чаю, Марийка встала из-за стола и, думая, прошлась туда-сюда по кухне… Вдруг она остановилась, круто обернулась, посмотрела на свекра расширенными, испуганными глазами и сказала негромко:
— Это он!… Это Лозневой!…
— Лозневой? Да неужто он?
— Ох, подлец! Ох, какой подлец!
Внезапно осененный какой-то мыслью, Ерофей Кузьмич поднялся и воскликнул:
— Если он, то его песня спета! Так и знай! Он сегодня же ночью будет в ваших руках! Погоди, я вас научу, что делать… Что ты дрожишь вся? Не дрожи! Садись и слушай мое слово…
IV
С первого дня службы на посту волостного коменданта полиции Лозневой энергично занялся подготовкой к разгрому партизан. От этого теперь зависела его судьба. Но, чтобы серьезно думать о разгроме партизан, надо было отыскать их лесные убежища. Эти поиски, к огорчению Лозневого, продвигались очень медленно.
В комендатуру между тем ежедневно поступали донесения о партизанских налетах в разных концах волости. Партизаны не давали житья старостам и полицаям в деревнях, очень часто обстреливали из засад машины на большаке, сожгли на станции Журавлиха армейский продовольственный склад и спустили с рельсов воинский поезд, направлявшийся в Ржев…
Военный комендант Гобельман метал громы и молнии. Карательный отряд немецкой комендатуры носился по волости безрезультатно: партизаны были неуловимы. Вместо них немцы-каратели хватали и везли в Болотное, в концлагерь, ни в чем не повинных мирных жителей. Гобельман понимал, что толку от этого мало. Надо было узнать, где скрываются партизаны, обложить их стан и покончить с ними за один раз и навсегда. Поэтому Гобельман ежедневно требовал от Лозневого ускорить розыски партизанского убежища. Лозневой клялся, что еще несколько дней, и он выполнит трудное задание…
