Александр Проханов - Восточный бастион
Глава 41
Тяжело дыша, торопясь, минометный расчет проносил мимо зеленые ребристые плиты, цилиндры стволов. Протискивались между стеной и верблюдами. Край плиты чуть задел верблюда, оставил на шерсти мохнатую полосу. Полковник пропустил минометчиков, направился следом. Белосельцев, не оглядываясь, заторопился за ним, оставляя за спиной несовмещенные, полные солнца кубы, в которых отдельно друг от друга размещались белые кули у стены, черноусый Сардар на одеяле, белогривые старики на кошме.
Они перебрались через бегущий арык на край кишлака. Среди рытвин, древовидных корявых лоз, пятнистой пожухлой зелени Белосельцев увидел куполообразную башню, строение виноградной сушильни с черными бойницами. В одной из них, как осколок стекла, блеснула пулеметная вспышка, хлестнувшая по виноградникам, и ответный, из зарослей, автоматный отклик осыпал сушильню гаснущим летучим пунктиром.
Минометчики, хоронясь за бугром, крепили на плитах стволы. Полковник в рост, не таясь, спиной к сушильне, отдавал приказания. Взвились две ракеты — зеленая, обозначившая залегшую цепь, и красная, по плоской, курчавой дуге, в сторону противника.
Белосельцев прижался к ржавой сухой земле, к стылой зимней лозе, отдыхавшей от плодов, носившей следы многолетних любовных возделываний. Смотрел на сушильню. К его рукаву прилепилась сорная горсть колючих цепких семян, словно кто-то невидимый метил их всех одной метой.
Он вдруг подумал о Дженсоне Ли. Физически остро почувствовал его соседство, где-то здесь, в кишлаке, быть может, в виноградной сушильне, или в соседнем арыке, или в черной раковине солнца, или в колючем семени. Их связь, завязавшаяся однажды в тесноте кабульского рынка, была неразрывна, будет сопутствовать им всю остальную жизнь.
Перебираясь из рытвины в рытвину, появился Сайд Исмаил, растрепанный, потный. Выдранная с корнем пуговица, кровавая царапина на руке. Путал русский с афганским, слизывал выступавшую кровь:
— Бандитов били, все бежали… Хотели все Нагахан уйти, мы не пускали… Крепость залез, ворота закрыл, бьет винтовкой… Солдаты один раз атаку ходил, другой ходил, много раненый. Я говорю, нельзя атаку ходить, много убьют. Давай миномет… Бить крепость, потом атака… — Он снова по-собачьи длинным языком слизнул кровь. Хоронясь в канавах, побежал к полковнику, унося на спине высохший, свернутый виноградный лист.
Батарея приготовилась к залпу. Полковник стоял на виду, открытый всем пулям, равнодушный к смерти, своей и чужой. «Вот сейчас еще один взрыв, — думал Белосельцев. — Еще одна гибель, еще один бой в череде бесконечных». Полковник махнул рукой, и в ответ, отзываясь копотью, пламенем, гаркнули минометы. Сдвинули, расколебав, контур сушильни, раздувая ее в бесформенный глиняный взрыв, разделяя надвое — на обглоданные зубья основания и сносимое солнечное облако праха.
Из рытвин в рост, раздвигая жухлую зелень, поднялись солдаты, бежали к сушильне. Белосельцев, вовлеченный в это движение, готов был броситься следом, но полковник, Сайд Исмаил, офицеры штаба двинулись прочь. За ними, подхватывая теплые стволы и опорные плиты, торопились минометчики.
Остановившись у глиняного дувала, Белосельцев смотрел, как развертывается минометная батарея стволами в сторону глинобитной толстостенной крепости с угловыми усеченными башнями, вмазанными в стену линялыми голубыми воротами. Внутренних строений не было видно, только плоское кровельное навершье с желтыми, рассыпанными для просушки плодами. К воротам вела дорога с голыми, сквозящими на солнце деревьями, похожими на тутовники. Вокруг стены, прилепившись к ней, и дальше, расходясь, рябя до самых предгорий, теснились клетчатые наделы, отделенные друг от друга земляными валами. Иные — полные воды, как корыта, другие — наполненные сочно-зеленой рисовой порослью, третьи — жирно-черные, словно бархат. За крепостью, отделяя ее от предгорий, стояли транспортеры и танки полка, брусочки брони с черточками пулеметов и пушек. Рота захвата залегла, ожидая приказа вскочить, кинуться последним броском вслед минометному залпу, ворваться в пламя и дым, завершить истребление банды. И потом — грузиться в машины, заносить убитых и раненых, устало сидеть, держа у коленей измызганное, избитое оружие.
Но пока голубеют в стене линялые запертые ворота, сохнет на крыше урюк. И только в бойницах начинает мерцать от винтовочных выстрелов, сочатся прозрачные дымки, катятся над полями металлические редкие звуки.
Белосельцев мысленно провел траекторию от минометных стволов по безоблачному небу к крепости. Через минуту ударит залп, уничтожит твердыню, феодальный оплот, вокруг которого по тесным кругам сотни лет кряду вращалась жизнь кишлака. Крестьянские рождения и смерти, воловьи упряжки и мельницы, урожаи и праздники. Глиняный центр, незыблемо царивший веками, прокаленный солнцем, пропитанный соком урюка. В него нацелен удар миномета, готовый вырвать, смести феодальный мирок, разрушить еще одну соту устоявшейся древней жизни. И она не желает гибнуть, отбивается винтовочными выстрелами.
Прочесав кишлак, к крепости стягивались роты. Копились за изгородями, ожидали последнего штурма, конца операции. Полковник по рации связывался с экипажами далеких машин. Снял наушники, направился к батарее. Комбат подбежал навстречу, докладывал о готовности. Минометчики замерли, ожидая приказа. Сайд Исмаил мучительно щурил глаза, будто не желал видеть обреченную крепость. Полковник взглянул на часы, бесстрастный, точный, не боящийся выстрелов, без эмоций стал медленно поднимать руку.
Белосельцев смотрел, как поднимается рука полковника среди желто-зеленой пожухлой листвы, и удаленная глиняная крепость, казавшаяся изделием гончаров, ждет секунды, когда в нее вонзятся сталь и взрывчатка и совершится еще одно разрушение, случится еще десяток смертей среди этой солнечной золотистой долины, и нет под этим солнцем, в этом голубом сладком воздухе останавливающей и запрещающей силы, которая могла бы помешать движению руки, полету смертоносных зарядов.
В проулке, с бормотаниями, стонами, опираясь на палки, колыхая чалмами, клубящейся белой толпой возникли старики. Поддерживали друг друга, торопились, путались долгополыми тканями. Впереди шел мулла, подметая белой рясой пыль, что-то говорил на ходу, выкрикивая, останавливая жестом полковника. Полковник замер с поднятой рукой. Застыл на шатком рубеже нетерпения, раздражения, устремленной в действие воли. Медленно, без взмаха, опустил руку. Морщась, подошел к старикам. Те надвинулись на него, окружили. Мулла прижимал ладонь к сердцу, шевелил в бороде губами, кланялся, показывал на крепость.
— Мулла сказал, в крепости много женщины, дети. Враги ходили в дома, забирали людей. Стрелять не надо. Минометы делать не надо. Дочери, жены, много дети! — Сайд Исмаил высасывал кровь из глубокой царапины, смотрел на полковника умоляющими фиолетовыми, как у оленя, глазами. Рукав его мундира был усыпан мелкими колючими семенами, как и мундир убитого Сардара, как верблюжьи бока и одежды убитых погонщиков. Белая ряса муллы была в легких россыпях приставших семян, и форма полковника, и куртка его, Белосельцева, словно кто-то невидимый посыпал их всех семенами кротких растений, пометил всех одной метой, пытаясь объяснить их сходство, их земное единство и связь, их бренное существование под низким солнцем среди непроснувшихся виноградников и садов.
Полковник сжимал презрительно губы, досадуя на помеху. Не откликался на молитвы и поклоны, готовые обернуться проклятиями, выстрелами в спину. Знал цену этим смиренным мольбам, таящим в себе кровавый мятеж, тот, что ворвался в его кабульский дом, отнял самое дорогое, любимое. Был готов отвернуться от стариков, обратить лицо к застывшим, нацеленным минометам.
— Вы сами даете бандитам хлеб и одежду. Сами оставляете их в кишлаке, — сказал старикам полковник. — Вам надо было позвать войска и прогнать бандитов. Теперь мы это сделаем сами.
Мулла кланялся низко, с трудом сгибая стариковскую спину. Показывал в небо, на кишлак и на крепость:
— Аллах милосердный взывает к твоему доброму сердцу! Подумай, что там, за воротами, находится твоя дочь и жена и твои снаряды полетят им на головы!
Лицо полковника выражало муку. Казалось, его почернелая кожа, похожая на мертвую чешую виноградных высохших почек, начинает оживать, пропитывается соками страдания, и было неясно, что вызывает в нем это страдание — милосердие, после которого он уведет войска, или ярость, которая заставит грохотать минометы, двинет танки на глиняные заборы и стены.
Мулла колыхал волнистой, из жестких завитков бородой, вращал умоляющими глазами. Белосельцеву показалось, что тот вдруг стал похож на деда Михаила с выражением отчаяния, боли, словно душа умершего деда прилетела сюда, в кандагарскую долину, и вселилась в муллу.
