Марк Хелприн - Солдат великой войны
– Извините, – сказал Алессандро, немного поразмыслив. – Вас не затруднит подсказать, где здесь туалет?
– Разумеется, нет, – ответил писец. – Идите по центральному проходу, и за дверью налево.
Пара остроносых черных сапог для верховой езды зависла над полом, каблуки упирались в фаянсовый унитаз, угол между мысками составлял добрых девяносто градусов. Над низкой дверцей кабинки виднелся край газеты. Дым поднимался белым столбом, и время от времени горький смешок отдавался от мраморных стен закрытой на щеколду кабинки. Алессандро яростно забарабанил в дверцу.
– Что такое? Занято! – закричал Орфео, но Алессандро так отчаянно тряс дверцу, что шурупы начали вылезать из мрамора. – Занято! Занято! Занято!
Тут Алессандро принялся пинать дверцу.
– Что такое? – Сапоги встали на пол. Когда щеколда не выдержала и дверца распахнулась, Орфео уже затянул ремень и застегивал пуговицы ширинки.
Алессандро шагнул к нему со штыком в руке, который поблескивал машинным маслом, стекавшим по канавке для крови.
– Он грязный! Он грязный! – взвизгнул Орфео. – Начнется заражение!
– Не успеет, – ответил Алессандро.
– Я спас тебе жизнь.
– Зато погубил всех остальных.
– Кто они тебе? Если б ты дал мне знать, я бы их спас. Мне это и в голову не пришло.
– Ты писал приказ о расстреле?
– Разумеется. Мы все должны делать быстро. Если промедлим, стопка расстрельных бланков на складе канцелярских принадлежностей станет выше, чем остальные, возникнет асимметрия. Поэтому на каждый перевод, на каждые десять реквизиций, пять увольнений со службы, и так далее, и так далее, toga virilis[67], мы должны писать один расстрельный приказ.
Алессандро смотрел на Орфео, не веря своим ушам, драгоценное время шло, а вода в канализационных трубах шипела, будто певцы в дурдоме. Он вспомнил, как умер Гварилья, толкнул Орфео в глубь кабинки и закрыл за собой дверцу.
– Я должен был это сделать! Должен был! Нельзя допускать асимметрии. Если ты что-то делаешь, надо делать правильно… тотус-поркус, фокус-покус, диплодокус, как сказал бы шутник!
– Господи! – воскликнул Алессандро.
Орфео протиснулся за унитаз. Поставил на него ногу.
– Ради Бога, не убивай меня в туалете!
Тяжело дыша, Алессандро отступил на шаг, прижался к дверце спиной.
– И где же мне тебя убить?
Орфео откашлялся.
– Мне бы хотелось, чтобы меня убили… в белоснежной, как кость, долине на луне, где благодатный сок сгущается, как алебастр, и течет похожим на тесто потоком. Я бы хотел, чтобы меня убили в пределах слышимости облаченного в сверкающее золото благословенного, который срывает атмосферы с малых планет и озаряет неизменное русло святого благодатного сока. – Он замолчал. – Мне бы не хотелось, чтобы меня убили штыком, – добавил он с улыбкой.
– Не хотелось бы?
– Нет. И ему бы не понравилось.
– Кому?
– Великому хозяину святого благодатного сока, владыке, чьи ноги попирают солнце, кто направляет и толкует посредством моей руки неровный поток святого благодатного сока. Сок его самых дальних капилляров играет с землей, потому что в линиях и изгибах – коса судьбы. От того, как сок ложится на бумагу, зависят жизнь и смерть. Ничто не ударяет сильнее, чем благодатный сок, подсыхающий на пергаменте.
Алессандро опустил штык, привалился к дверце.
– Мои писцы восхищаются мною, – продолжал Орфео, не снимая ноги с унитаза. – Они чистят мои сапоги, гладят пиджак, приносят обед на серебряном подносе. Когда я рассказываю о благодатном соке, слушают все. Асимметрия возникает, если сок не льется. Благословенный приближается, окутывая все пред собой покровами сока, точно американский богомол. Я никого не убиваю. Я сижу здесь со своим соком. Я больше не пишу приказы сам. Давно с этим завязал. Они не помогали доброй симметрии сока.
– Сейчас ты просто переписываешь приказы?
– Именно, за исключением одного. Я меняю местами цифры. Сто семьдесят восемь саперов в Падуе становятся восемьсот семьюдесятью одним. Десятое мая – пятнадцатым ноября, и так далее.
– Удивительно, что мы до сих пор не проиграли войну.
– Наоборот, – возразил Орфео, погрозив пальцем, – война идет прекрасно, и меня это не волнует. Я воздействую на войну точно так же, как дождь – на регату. Меня интересует только сок. Все остальное значения не имеет. Все равно что с клетками, в которых сидят обезьяны. Какая утонет – всем, за исключением обезьян, без разницы. Результат тот же. Чего ты от меня хочешь? А! Я тебя предупреждал. И всех предупреждал. Ты был слишком напряженным и слишком высоким. Думал, что жизнь приятна и такой останется, что ты никогда не услышишь таких людей, как я, но теперь музыку заказывают такие, как я – и не потому, что к этому стремились. Мир обезумел, ничего больше. Валяй, убей меня. Я умру в экстазе. Я стою в белой как кость долине луны. Мои ноги в желобах, по которым течет благодатный сок. Сердце поет в груди болью всех маленьких людей, и я торжествую в тоске, печали и соке.
– Как же мне тебя убить? – в отчаянии вскричал Алессандро.
– После стольких лет ты не знаешь, как убивать? Ты убивал? – Алессандро кивнул. – И все-таки не можешь меня убить. Почему? Потому что я отвратителен. Да. Я как протухшая дохлая рыбка, покрытая слизью. Таких рыбаки сразу же выбрасывают обратно в море. Когда мать увидела мои скрюченные ноги и огромную голову, даже ей захотелось меня убить, но она не смогла, так ей было противно. И меня оставили жить, чтобы приобщить к соку. Я всю жизнь страдал. Не знал ни минуты покоя. Ни секунды счастья. Жил то в сверкании молний, то в могильной тьме.
– У меня тоже проблем хватало, – заметил Алессандро. – И не только в последнее время. Но я умру до того, как обезумею, не то что ты.
– Это твой выбор, – Орфео пожал плечами. – Я, и это совершенно понятно, сумею дождаться благословенного сока. Буду ждать в дождь, в туман, на вершине горы, но дождусь, и благословенный сок придет, и знаешь, что он сделает? Я тебе скажу. Он уничтожит пишущую машинку.
Потрясенный этими словами, Алессандро с трудом выдавил:
– Я видел пишущие машинки в зале для писцов.
– Никто и не говорил, что битва будет легкой. Они мучают меня своим стрекотом. Целыми днями тук-тук, тук-тук, тук-тук, динь! Тук-тук, тук-тук, тук-тук, динь! Кто бы ни изобрел эту машинку!.. – В глазах Орфео полыхнула ярость.
* * *Когда двери товарного вагона заперли, и все, кроме нескольких отставших, покатили на север к полям сражений, все принялись рассказывать об удовольствиях, которыми успели насладиться в Риме. Рассказы о плотских утехах оказались такими яркими, образными и подробными, что некоторым пришлось из скромности подтянуть колени к груди или прикрыть пах газетой. Положение облегчало лишь то, что рассказы о сексе перемежались историями об итальянской кухне: «Сначала мне принесли миску рыбного супа. Пока я ел, на гриле жарили стейк и варили макароны. По левую руку стояла тарелка с зеленью и помидорами…»
К тому времени, как очередь дошла до Алессандро, в буржуйке горел огонь, а в котелке грели воду для чая. Ночной воздух за пределами вагона становился все холоднее, а внутри – теплее, и он говорил с людьми, освещенными пламенем свечей, а также с темнотой, сгустившейся за их спиной.
– Я не ел, не предавался утехам с женщиной и не пошел домой. Что я делал? Стоял в туалетной кабинке военного министерств и обсуждал с самим собой, убивать или нет карлика, который прилизывает волосы чернилами, смешанным с оливковым маслом. Он поставил ногу на унитаз и разливался соловьем о том, что он называет благодатным соком.
– Ты его убил? – спросил солдат, лицо которого в пламени свечи окрашивалось в три цвета: желтый, оранжевый и черный.
– Нет.
– Почему нет?
– Твой вопрос слишком сложный. В данный момент я, наверно, вообще на него не могу ответить.
Алессандро радостно пил раскаленный чай из большой жестяной кружки. Холодный ночной воздух свистел за стенами вагонов, когда поезд проскакивал тоннели в Апеннинах, а ночная тьма напоминала кафедральный собор. Алессандро поднял взгляд к бесконечно высокому потолку, и, хотя он ничего там не обнаружил, его не оставляло ощущение, его везут не к смерти, поджидающей на севере, а на свидание с ожившей красотой и с теми, кто уже умер. И когда поезд вырвался на равнину, прорезая плотный холодный воздух и мчась наперегонки с зимней луной, Алессандро чувствовал умиротворение ребенка, уютно устроившегося на руках матери.
* * *Где-то за Болоньей и не доезжая Феррары поезд свернул на запасной путь, и двери открылись. Солдаты сложили одеяла и выпрыгнули из вагона, чтобы идти по залитому водой полю и дышать свежим воздухом. Зимний день быстро катился к вечеру. Небо затянули плотные серые облака, иногда сочащиеся дождем.
Шагая по кочкам, которые слегка выступали над водой, поверхность которой под ветром рябила, Алессандро нюхал воздух и вспоминал о других зимах и других сумрачных местах, где, после того как он вернулся с холода, битва уже закончилась. Армейская жизнь отличается от гражданской прежде всего тем, что жить приходится на природе. Ветер и холод пробираются под стены палатки, через полог, сквозь парусину и швы. Иногда ветер так силен, что не просто проникает в палатку, но и продувает ее насквозь.
