Борис Беленков - Рассвет пламенеет
Однако Лена опоздала. Ануш уже выводила Рождественского из палаты. Он зацепился ногой за порожек и пошатнулся, взмахнув свободной рукой, ища опоры. Он двигался по коридору с поднятой головой, плотно сжав губы, упрямый и напряженно сосредоточенный.
Сколько раз, когда мы скитались в песках ночью, голодные, без питьевой воды, он говорил мне: «Ничего, ничего, девушка, — крепись, переживем!» — вспоминала Лена. Она подошла и плечом прислонилась к его плечу, шагая рядом.
Он взял ее пальцы в свою горячую руку, тихо сказал:
— Подожди меня здесь… подожди.
— Я у дверей в коридоре подожду, — ответила Лена дрогнувшим голосом. И отступила в сторону под строгим взглядом Ануш. — Желаю счастья, — прошептала еще она.
XXXII
Наступил январь сорок третьего года.
Поезда мчались на юго-запад. Эшелон первого батальона миновал станцию Махачкала перед рассветом. Симонов и Магура не спали. Они смотрели на темные силуэты гор, на темную даль Каспийского моря, дремавшего в молчании под звездным небом.
— Письма от Марии и от сына надо ему доставить обязательно, — говорил Симонов. — Конечно, если бы госпиталь находился рядом со станцией, — пожалуй, махнул бы я и сам, успел бы…
— А может быть, постоим в Дербенте, — неуверенно сказала Тамара Сергеевна. — Хотя бы с часок?
— Нет, эшелон не задержат, — возразил Симонов, — позади идут другие, весь корпус зеленой улицей мчится… Что же ты посоветуешь мне, Тамара?
— Навестить нашего Титовича обязательно нужно. Ты только представь, как он обрадуется… Особенно тому, что Мария жива, что она уже скоро выпишется из госпиталя. И от Яши письмо — фотография с девушкой… Настей ее зовут, кажется?
Сидя на нарах без сапог, лейтенант Мельников мурлыкал песенку:
— Вы спите, славные герои…
— Тебе тоже надо бы поспать, — заботливо предложил Симонов Тамаре Сергеевне.
— Я пробовала, но не могу. В голову лезут разные мысли.
— Хорошие?
— Да всякие… Вот, думаю о папе, о нашей прежней жизни в Смоленске — он ведь редко дома бывал, больше зимой, во время отпусков. Я росла сама по себе, и он словно удивился, когда вдруг обнаружил, что я уже совсем взрослая.
Около чугунной печки жались солдаты, курили, разговаривали.
— Так вот, — рассказывал Вепрев, — предложили мне в береговую оборону на Каспии. Осведомляюсь: для моей силы — что подходящим ремеслом будет? Может, к рыбакам судаков ловить? Изволят посмеиваться: «Но у вас штыковое ранение!». Ничего, заштопали, как автогеном сварили! — отвечаю. А они, госпитальное начальство, прежним курсом: в тыл, говорят… Иду на таран, говорю, — убегу! Требуется мне повстречать того рыжего прохвоста — штыкового удара я ему не прощу!
— Подействовало? — спросил Серов, вталкивая в печь вывалившуюся головешку.
— Эх, доложу я вам, товарищи: что доктора понимают! — Он понизил голос: — Трибуналом попугивали. Умозаключение сделали такого рода: будто Митька Вепрев — неорганизованный элемент!
— В этом они не ошиблись, — усмехнувшись, заметил Серов.
— Друг мой, Сеня, помолчать бы тебе для скромности, — покосившись на Серова, бросил Вепрев.
— Как же все-таки вырвались к нам? — спросил Рычков, скручивая цигарку и с усмешкой поглядывая на Вепрева.
Продолжая смотреть на море, слушая разговор солдат, Симонов думал: «Вот кого надо послать к Рождественскому: Серова. Этот нигде не застрянет!».
— Серов! — позвал он. Тот быстро вскочил и размашисто шагнул к нему. — Я поручу вам в госпитале побывать.
— У комиссара?
— Да, у него. Необходимо, очень необходимо, товарищ Серов. — есть побывать в госпитале!
— Но вы должны подумать, что будете делать, если от эшелона отстанете.
— Разрешите, товарищ гвардии майор, — обратился Вепре, — касательно рейда в Дербент.
— Да, разрешаю.
— Какой курс у нашего эшелона?
— Тбилиси, затем — Сухуми. Вероятно, на Туапсе потом…
— Товарищ гвардии майор, нельзя бы и мне с Серовым? После штыкового боя не встречались мы с комиссаром.
— Запомнился, значит?
— Как вымпел на флагмане! Перед боем — тогда я похамил в некотором смысле. Желаю перед ним извиниться.
— Хорошо, — сказал Симонов. — Рождественский будет расспрашивать вас обо всем: куда едем, как дела у наших на Северном Кавказе… Не может не интересоваться он событиями, которые произошли в его отсутствие. Кто жив остался, кто выбыл. Расскажите ему подробно обо всем. Письма от жены и от сына передадите.
— Есть!
— Скажите, Клейста мы раздолбили, отходит он с Северного Кавказа. А перебрасывается гвардейский корпус в расположение Черноморской группы Закавказского фронта. От меня сердечный братский привет!
— Ясно, товарищ гвардии майор!
— Собирайтесь!
Коля Рычков робко прикоснулся к руке майора. Симонову показалось, что этот закаленный в боях солдат вот-вот заплачет.
— И мне бы… — проговорил Рычков. — Там же и Лена! А комиссар для меня — отец родной. Мы же с ним… Знаете как!
— И мы с ним, — задумчиво проговорил Симонов и вздохнул, — шли по самому краешку мертвой пропасти. Не верю я, что его не вылечат, не верю, чтоб мы не встретились!
— Разрешите мне… — настаивал Рычков.
— Не могу троих отпустить, не могу.
Подавленный отказом, Рычков отошел к двери и принялся сочинять письмо. Кто-то крикнул:
— Эх, смотрите, уже Дербент!
— «Микитка» наш чешет «на ять»!
Вепрев и Серов заторопились, вталкивая в вещевые мешки консервы, хлеб и табак. С каждой секундой поезд замедлял ход, все реже, но отчетливей стуча колесами на стыках рельсов, лязгая буферами, и, наконец, остановился напротив вокзала.
Представляя встречу Рождественского с моряками, Симонов почувствовал, как защемило в груди. «Наверное, он спросит: а почему майор не зашел? Рад бы, да нельзя мне сейчас, Саша. Прости…».
У эшелона послышался возбужденный, все нарастающий говор. Симонов выглянул из вагона. Из теплушек выпрыгивали солдаты, скапливались беспорядочной толпой, окружая какого-то человека в шапке-ушанке, стоявшего рядом с девушкой в серой шинели.
— Кто это там? Что за возмутитель солдатского спокойствия? — в недоумении спросил Симонов.
В вагон доносились взволнованные голоса:
— Давай, бери!
— Ур-ра-а!
— К нам!
— Не выйдет! — послышался звонкий тенор Петелина. — К нам, сначала к нам!..
— А что, если б по порядку ротных номеров? — степенно предложил солдат со шрамом на лбу. — По справедливости, в самом деле.
— Прекратить галдеж! — потребовал Бугаев, проталкиваясь вперед.
— Товарищи, так же нельзя. Я побываю во всех вагонах, но тихо же, товарищи!
— Беспорядок!.. — обронил Симонов, готовясь скомандовать — смирно…
Но рядом с ним краснофлотец Вепрев точно ударил в набат:
— Полундра!.. Бронебойщики, за мной!
— Нашего комиссара в окружение взяли! — подхватил Рычков, стремглав выпрыгивая из вагона.
— И Кудрявцева — сестрица наша! — крикнул Серов. — Здравствуйте, дорогая. Честное слово!
— А то как же! — обняв Лену, вскрикнул Рычков. — Лена, ах, как я напугался тогда, Лена!..
— Мы пропустили тринадцать эшелонов, все вас поджидали, — сказала девушка, глядя в знакомые лица, сдерживая радость.
— Удивительное дело — человек исцелился! — проговорил Холод. — От нас все выбывали, а теперь собираются…
Наконец к Рождественскому добрался политрук Бугаев.
— Вижу — все в порядке, Александр Титыч?
— А видишь, чего же спрашиваешь? — вскрикнул Петелин и обнял комиссара. — Не хватало мне вас, товарищ гвардии капитан, честно скажем, не хватало…
Рождественский взглянул Петелину в глаза, и на его ресницах задрожали слезы.
— Товарищи… — проговорил он срывающимся голосом. — Друзья мои…
Он смолк, увидев Симонова, работавшего локтями и пробиравшегося к нему.
— Андрей Иванович, — прошептал Рождественский, может быть, даже не слыша собственных слов, потому что он сразу повторил уже громче: — Андрей Иванович!..
Наконец, добравшись до Рождественского и крепко обняв его, Симонов заглянул ему в глаза.
— Н-ну? — спросил он, сияя от счастья.
— Все в порядке, — ответил Рождественский. — Все вижу, Андрей Иванович, все!
— Совсем излечили?
— Совершенно!
— Идем же в вагон, Саша… Опять мы вместе — идем!
Симонов взглянул на солдат и громко скомандовал:
— По вагонам!
XXXIII
Над поездом низко висели молочно-серые тучи. Тесня друг дружку, они стремительно бегут эшелону навстречу, то дробясь в парообразные разноцветные пласты, то густея и сливаясь сплошной завесой заволакивая все небо. Слева снизу — море. Ломаные волны местами вздымаются огромными выпученными буграми, взлохмаченная масса синевы и пены с яростью бросается к берегу и шумно бьется о камни. Белесый дым от паровоза падает на воду, расстилается, исчезая вдали. Затем снова толстый растрепанный дымный жгут рушится откуда-то с высоты, мокрый, едкий, делая бледный день еще более серым и тусклым. Навстречу вырывались составы с цистернами горючего, проносились мимо с шумом и грохотом. Возникали железнодорожные будки, тотчас отскакивая к хвосту поезда, словно кто-то размахивался и плавно отбрасывал их назад.
