Михаил Шевердин - Вверяю сердце бурям
Наргис очаровательна своей женственностью, и Бош-хатын ужасно досадует, что предварительно не глянула на эту, аллах ведает, откуда взявшуюся из прошлого бывшую жену.
Бош-хатын не ревнует. Она не боится, что эмир прельстится красотой и прелестью этой жены. Пусть забавляется.
Сама Бош-хатын уже давно потеряла женскую привлекательность, поблекла, раздалась вширь. Не в телесной красоте дело. Бош-хатын прежде всего проверяет новеньких на ум и сообразительность. Она подбирает для гарема дур и наивных девчонок. Она строго следит, чтобы все эти красавицы были глупы как индюшки.
А в лице Наргис, в ее взгляде она мгновенно прочитала мысль. И переполошилась. Нет, она, Бош-хатын, первая жена и... визирь эмира и никому своего места не уступит.
Не вставая, она уперлась в колени бренчащими от золотых браслетов округлыми,-руками и все также скрипуче протянула:
— Красива! Прекрасна! Но на что она тебе, господин?! Ей почти столько же лет, сколько и мне!
Все советовали эмиру дать развод этой женщине — «трижды развод». Первый советник только сегодня сказал: «Прогони!» А вот теперь и Бош-хатын.
Эмир очень считался с Бош-хатын. Да и как не считаться, когда в минуту слабости и страха перед событиями эмир переписал все свои миллионные угнанные из Туркестана стада каракульских овец и почти все финансы, хранившиеся в заграничных банках, на имя этой толстухи, обладавшей какой-то неестественной душевной властью и чуть ли не мистическим влиянием на Сеида Алимхана.
Кряхтя и сопя, Бош-хатын поднялась с помощью двух сидевших позади нее темноликих дравидок и направилась к выходу, тяжело ступая босыми, отекшими Цогами по гранатовому, текинскому ковру.
Судорожно подняв голову — и тут только Наргис впервые увидела его обрюзгшее, словно посыпанное мукой лицо, — эмир прошепелявил:
— Не уходите, госпожа Бош-хатын... Я боюсь ее глаз.
— И бойся! Зачем вдруг она приехала? Чего ей надо! Ну а если хочется, приласкай ее, она еще свежа. Кто ее знает, сколько мужчин забавлялись с твоей женой? Жалким псам нравятся объедки...
Бош-хатын сунула ступни ног в туфли из золоченой кожи и, громко фыркнув, скрылась за бархатной портьерой.
Они остались наедине. В небольшой мехмонхане было душно от аромата восточных курений и духов... Эмир и сейчас, восседая на подушках и одеялах, курил из резного лахорского кальяна. Его толстые желтоватые щеки ритмично надувались и спадали бессильными мешочками, отчего топорщилась его черная крашеная бородка, серпом окаймлявшая белую маску лица.
Жалкий вид был у этого, еще недавнего властелина многомиллионного государства — бухарского эмирата. Тот, кого увидела Наргис, вселял не ненависть, а совсем неподходящую презрительную жалость. Маленький, с выпирающим животиком, с обрюзгшим личиком, на мучнистом фоне которого болезненными ранами краснели глазные впадины, с черными, лихорадочно мерцавшими зрачками глаз. А пальцы беспомощно щелкали громадными кокосовыми зернами мекканских четок, отсчитывая секунды, мгновения, минуты. В кальяне что-то хлюпало, дым со свистом вырывался из мундштука, который сосали синевато-желтые губы эмира. А глаза его лихорадочно ощупывали лицо, руки, всю стройную фигуру Наргис, все еще стоявшую на краю гранатоцветного ковра.
«Сейчас на гранатовых цветах растечется багровое пятно... И его не сразу увидят. И вот сейчас... мгновение мести».
Возмездие!
Сладко твое мгновение!
Наргис часто думала об этом мгновении. Нет, у нее не дрогнет рука, думала она раньше. Лишь бы ей не помешали, когда она окажется с глазу на глаз с тираном. Вот он сидит, опираясь дрожащим локтем на вышитую подушку. Один взмах руки и... пресечены всякие заговоры, обезглавлен Бухарский центр интриг...
Наконец-то! Столько времени мучений, странствий по пустыням и перевалам, столько трудностей!.. И она тут, в двух шагах. Протяни руку — никто не помешает.
Но что это? Наргис не понимает. Чтобы нанести удар, необходим гнев, яростный гнев... Вспышка! Молния!
А ярости нет. Да и может ли вызвать ярость прикосновение к слизняку?
Не понимая, что с ней творится, Наргис не двигалась с места.
И все же она, наконец, решилась.
— Господин эмир, читайте молитву, — сказала она и сама удивилась, почему она так спокойна. Ни на мгновение голос ее не дрогнул. А пальцы уже сжимали рукоятку небольшого кинжала. Но она не помнила, не понимала даже, когда она выхватила его из изукрашенных бирюзой ножен.
Сам эмир ничуть не испугался. Он просто не верил тому, что говорила эта прекрасная, похожая на гурию рая, женщина. Еще меньше он ждал, что она может поднять на него руку с ножом.
Ведь всю жизнь женщины боялись его и... любили... и ласкали.
— Что ты сказала, красавица? — пробормотал он.
— Я сказала то, что сказала. Вот этот нож прервет твою гнусную жизнь, тиран!
И она решительно ступила на ковер к возвышению, на котором возлежал эмир.
Это побледневшее лицо, глаза, полные дикого огня, кинжал в руке... Эмир странно взвизгнул, скатился с возвышения и пополз в сторону.
— Не тронь! Не тронь! — бормотал он. — Меня нельзя!
Отвращение, презрение остановило Наргис. И тут в мехмонхану двумя прыжками ворвался Али. Он схватил Наргис за руку, вырывая осторожно, боясь причинить боль, рукоятку кинжала и бормоча:
— Не надо, несравненная! Я сам! Сейчас!..
Он наконец вырвал оружие из руки Наргис и наклонился над эмиром, барахтавшимся на спине и выставившим перед собой скрюченные ноги и руки, к тому же он пронзительно верещал, катаясь по ковру. Сейчас, даже если бы она и держала в руке кинжал, она не смогла бы ударить.
Она повернулась и пошла. У двери ей навстречу попался Мирза. Нижняя челюсть у него отвисла. Он с трудом проговорил:
— Ты убила его?
— Мразь не убивают — мразь давят, — сумела выговорить Наргис и выбежала из мехмонханы. На нее с воем накинулись какие-то женщины и поволокли по длинному коридору.
В открытую дверь она еще видела, как Мирза поднимал под мышки эмира с гранатового ковра и как вместе с Али они усаживали его на возвышении.
И вдогонку, пока Наргис тащили по коридору, не прекращался истерический визг:
— Не смейте казнить ее!.. Я такую хочу! Дикую... кобылицу!
XIII
Истинный друг —
прямодушный, искренний, знающий.
Друг не настоящий —
лицемер, подхалим, болтун.
Конфуций
О, мир!
Зачем ты не жалуешь
своих детей?
То мать ты им,
то мачеха.
Ар Рази
Истинный смысл всей сцены в мехмонхане эмира Наргис поняла позже, когда, якобы для допроса, по велению эмира явился в глинобитную мазанку, куда ее заперли, советник Мирза.
Мазанка была со щелявыми стенами и шаткой деревянной дверью, пыльным паласом и глиняным хумом для воды. У дверей мазанки-тюрьмы сидела на глиняном возвышении старуха «ясуман». Похожая на ведьму, она своим трескуче-пронзительным голосом отгоняла от мазанки любого, даже самого смелого человека.
Маленький дворик, где находилась тюремная мазанка, имел только один вход-выход — низенькую калитку, где стоял страж с винтовкой, весь увешанный амуницией. Он обычно лежал на земле, загораживая подход к калитке. Чтобы открыть ее, надо было попросту ступить на стража. Что чуть и не сделал Мирза, когда шел в мазанку с поручением эмира.
С горящими от ненависти глазами в сумраке чулана стояла Наргис — вот теперь она без колебаний пустила бы в ход кинжал. Мирза говорил. сбивчиво, туманно.
По его словам получалось, что он обуреваем самыми возвышенными чувствами преданности и любви. Он невнятно повторял, что он пришел к ней с единственным намерением спасти ее. Что он не видит света в мире без света ее глаз. И далее он очень пространно, поворачивая факты так, чтобы создать видимость его любви и преданности, разглагольствовал перед Наргис. Особый упор он делал на то, что спасал ее в Матчннском бекстве, и в Нуреке оказался, чтобы помочь ей. Неужели Наргис не поняла, что тогда он, Мирза, нарочно попал в Нурек и только для того, чтобы оказаться на месте, когда понадобилась его помощь... И вообще все эти годы он всегда приноравливался к Наргис.
— Ты лицемер! Уходи... — сказала Наргис тихо. Все, что произошло, не сломило ее. Тюремщики не связали руки Наргис, но тут же, у порога, валялись кандалы. Ненависть к Мирзе достигла такого накала, что она готова была убить его.
