Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том I
Саша в страхе зажмурил глаза.
Но тотчас же открыл их. Немцы все ближе. Переднего уже можно разглядеть… Погоны, пилотка, распяленная на широкой голове. А шинель — такая, как у красноармейцев! Но в Красной Армии не носят погон.
На пилотках красные звездочки! Значит, правда, что у красноармейцев теперь погоны? Ну да, он же слышал об этом…
Свои!
Саша от радости чуть не вывалился из дупла, ухватился за ветку, она дрогнула…
А его уже заметили. Передний, большеголовый, в натянутой на уши пилотке, смотрит на него, говорит:
— Что за птица? А ну, слазь!
И вот Саша уже стоит посреди обступивших его бойцов и, торопясь, рассказывает о своих злоключениях.
— Что же нам с тобой, парень, делать? — спрашивает командир.
— Как — что? — не понимает Саша. — Я с вами!
— Нельзя тебе с нами.
— Вы в разведку идете?
— Куда бы ни шли…
Саша понял: боевое задание — военная тайна. Ну, что ж… Если здесь, в лесу, эти бойцы, значит, немцев тут нет. Пусть только покажут дорогу. Он сам дойдет до своих.
Но и командир, и остальные почему-то переглядываются, молчат. Наконец самый старый, с сивыми усами, держащий под уздцы пару лошадей, медленно говорит:
— Негоже хлопчика одного покидать.
— Совершенно верно! — подхватывает другой, тот, что выше всех, с жилистым лицом, с какими-то не то жучками, не то молниями на погонах. — Мы обязаны о мальчике позаботиться. Ребенка подвергать опасности нельзя. Нельзя идти дальше, пока не пристроим его. У местных жителей хотя бы…
— А где они, жители-то? — возражает командир. — Время тратить… Что, Прягин, не знаешь? Спешим.
Совсем молодой боец, у которого шинель странно оттопырена на груди, и на нем почему-то командирская планшетка, большеглазый, чернявый, по лицу — нерусский, наверное с Кавказа, возбужденно размахивая руками, предлагает:
— Пусть мальчик с нами! Нельзя бросать. Кричать будет. Плакать будет. Немец услышит. Его возьмет, нас искать пойдет…
— Не стану я плакать! — обижается Саша. Но чувствует, как глаза набухают слезами.
— Ай, ай, что делать? — медленно покачивает головой до этого не проронивший ни слова, устало прислонившийся к стволу березы солдат. На его смугловатом, скуластом, уже немолодом лице, в черных глубоко посаженных глазах Саша видит явное сочувствие. Впрочем, как и на лицах других. И он снова повторяет:
— Я с вами!
— Ты-то с нами, да как мы с тобой? — говорит старший, озабоченно переглядываясь с товарищами. — Нам, может, воевать придется. Мы же в немецком тылу, понял?
— Ну и что ж?.. Я пионер! Не испугаюсь.
— А глаза уже мокрые… — усмехается старший. — Задал ты нам, пионер, задачу со всеми неизвестными…
— Куда же дытыну кинуть? — снова говорит сивоусый. Он обращается к старшему: — Возьмем его, товарищ Дорофеев! Мабуть, выйдем, або пристроим по дорози.
— Не для детей прогулка… — хмурится старший. — Мало ли что…
— Та ничего! — стоит на своем сивоусый. — Хлопчик крепкий. А сморится, я его на Лыска посажу, Лыско у мене смирный.
— Я пешком! — спешит заявить Саша. — Я, как все. Возьмите меня!
— Учтите! — снова говорит товарищам солдат с жучками на погонах. — Мы принимаем ответственность за ребенка. Мы не имеем права рисковать его жизнью. И уже не можем оставить его на произвол судьбы!
Солдат говорит еще и еще… Остальные молчат. Саша тоже. Он с трепетом ждет решения. Как и солдаты, он смотрит на старшего. А тот, наклонив крупную круглую голову, плотно обтянутую пилоткой, тоже не говорит ни слова, в раздумье разглядывает Сашу.
— Ну, ладно! — наконец соглашается старший. — Там будет видно, а пока держись с нами, солдатский сын.
Саша чуть не подпрыгивает от радости.
Молодой чернявый боец кладет руку Саше на плечо, улыбается. Заглядывает ему в лицо большими, черными, слегка выпуклыми глазами, говорит, не совсем правильно произнося русские слова:
— Тебе как имя? Саша, да? Вартанян моя фамилия. Будем знакомы. Держись со мной, ничего не бойся.
Саша смахивает со щеки изобличающую слезу:
— Я не боюсь. Я не маленький.
7
«Все по-прежнему…» — Ракитин отвернулся от окуляров стереотрубы, скользнул взглядом туда, куда смотрел только что, — широкая прогалина с редкими рыжими кустиками, серая в пасмури осеннего дня. За нею — зеленовато-бурая полоса лесной опушки. Там — противник. Затаился, молчит…
Бездействие томило. В бой бы!.. Все легче, чем вот так судьбы ждать. Победителей не судят!.. Но приказ — стоять…
Неподалеку поскрипывала под железом, с глуховатым шумом сыпалась земля. Невидные за поворотом окопа два сапера рыли блиндаж для полкового НП. Их лопаты словно в сердце Ракитину врезывались: «А вдруг долго простоим?»
Необходимость в разгар наступления стать в оборону Ракитин и без того посчитал бы неудачей. Но после того, что произошло минувшей ночью, бездействие ощущалось как несчастье. Если бы можно было хоть что-нибудь предпринять сейчас!
Звук лопат, вонзающихся в глинистую землю, прервался. Видать, саперы устроили перекур. Ракитин вслушался в разговор.
— Сегодня кончим?
— Надо.
— Значит, вскорости вперед двинем. Бесперечь так: кончил блиндаж — шагом марш.
— Скорее бы… Вдарить, пока немец закрепиться не успел.
«Каждый наступлением живет, — подумалось Ракитину. — Еще бы: к границе приближаемся… Но знают ли эти саперы о том, что случилось? Конечно…»
Все больше томило душу чувство вины, вины, которую еще с ночи Ракитин положил на себя. Вины не перед законом. Нет — перед этими двумя саперами. Перед старым солдатом, с которым разговаривал утром, перед всеми в полку.
Снова заскрипела земля под лопатами. Ракитин рассеянно слушал. Смотрел за бруствер, в серое осеннее поле. Мысли бежали беспорядочно, вразброс…
Полсуток прошло, как ни об Алексее, ни о знамени ничего не известно. А вдруг Алексей цел и знамя сберег? Ну, а если вместе со знаменем в плен попался?.. Как узнаешь? Такое лучше и не знать! Тем более отцу. Вдвое горше ему будет. И не только отцу. Если сплоховал Алексей, на весь полк пятно. «Да как я об Алексее так думать могу? — остановил себя Ракитин. — Не такой он парень…» — и, устыженный, поспешил перейти мыслями на другое.
Хорошо, если подбавят артиллерии, — будет чем сбить противника с обороны. Цели за день разведать надо. Наступать-то есть с кем. После ночи недосчитались только двадцати семи: Алексея, пятнадцати его автоматчиков, одиннадцати обозников.
Двадцать семь… А разве это мало?.. Кого винить в том, что их нет? Себя — недоучел чего-то?
Сотни «похоронных» подписал Ракитин с тех пор, как стал командиром полка. Но он так и не привык спокойно относиться к потерям. Можно пополнить полк, но ведь людей близким не вернешь. Вот Холоду — разве заменить сына?.. «А крепкий он человек…» — вспомнил Ракитин свой утренний разговор с Холодом, когда сказал тому, что Алексей так и не найден, и в ответ услышал в телефонной трубке твердый голос: «Улучшайте позиции. Будьте активны». — «Что ж, будем активны, — с горечью ответил мысленно Холоду Ракитин. — Полк хочет наступления. Но…»
Тревога и боль с новой силой сдавили сердце, и мысли, как по кругу, вернулись к тому, от чего никак не могли уйти. Ведь полк существует, пока цело знамя…
«Пока цело знамя…»
Ракитин смотрел на унылое поле перед окопом, на дальний, по-осеннему тусклый, враждебный лес — и виделись ему другие поля и другой лес…
Летом сорок первого, в Белоруссии, пройдя топкие болота, пробившись через немецкие позиции, они на рассвете вышли к своим. На окруженной соснами поляне собрались все, кто уцелел.
От полка тогда осталось совсем немного: не набрать и двух взводов, из комсостава — только он и Холод, тогда еще командиры рот, да вынесли бойцы на плащ-палатке тяжело раненного комиссара. И когда комиссара положили на траву, он спросил хрипло: «Знамя?» Подошел богатырского вида старшина в разодранной гимнастерке, из-под которой густо белели бинты. Сунул руку себе за пояс, вытащил знамя и, присев, развернул на измятой траве то самое знамя, под которым потом полк воевал два с лишним года, до вчерашней ночи… И каждый подходил и трогал ярко алевшее среди сочных лесных трав полотнище, словно хотел убедиться: знамя — с ними. И Ракитин подошел тоже и дотронулся до полотнища — в темноватых потеках, набухшего от болотной воды. «Да только ли от воды?» — подумал он тогда. Это полотнище впитало в себя пот и кровь нескольких сменявших друг друга знаменосцев, из которых в живых остался лишь последний — многими пулями продырявленный старшина… В том влажно потемневшем полотнище знамени были пот и кровь всех тех, кто шел сомкнувшись вокруг него. Надежда и боль, ярость отчаяния и железная стойкость, общая для всех правда и совесть каждого, незыблемая вера в победу и готовность вынести все были олицетворены в том алом шелке, расшитом цветными нитями и золотом… И он с особой остротой вспомнил сейчас, о чем подумалось ему тогда: а ведь есть, пожалуй, почитающие себя здравомыслящими люди, которым не понять: как можно ради куска шелка не пожалеть своей жизни. Но кому не понять? Только тому, кто видит в нем лишь кусок шелка, а не то великое, ради чего шли когда-то люди под топор палача, на баррикады, идут и будут идти на любые лишения, под пули. То, во имя чего жили и живут и Ракитин, и все, кто заодно с ним. И что по сравнению с этим великим личная судьба? Но ведь великое это — в каждой, даже самой незаметной судьбе. Так разве можно отделять?
