Опрос с ответственностью - Виктор Анатольевич Коробов
— Нет, времена изменились. И немцы упорнее французов. Вермахт не побежит, но война затянется. Год, два, три, а потом у Германии всё закончится. Люди, ресурсы.
— И рейх снова сдастся? Как в 1918?
— Нет. Мы возьмём Берлин. Если вы проживёте ещё четыре года, то увидите красное знамя над рейхстагом.
— Главное — говорить с уверенным видом. И тогда собеседник может на минуту забыть, что ваши слова противоречат реальности.
— Какая реальность? Мы говорим о будущем. А вы делаете вид, что знаете его. Но ваше знание — это вера в пропаганду.
— Тем не менее, у меня есть достаточные основания считать некоторые варианты будущего невероятными.
— Как и у меня. Если бы мне было что поставить на кон, и если бы мы с вами могли встретиться зимой, я бы предложил пари.
— У нас есть шансы встретиться. Я буду работать в местной комендатуре, в Кобрине. И я даже знаю, что вы могли бы поставить. Предлагаю пари: если Германия победит не позже, чем в октябре, то есть за четыре месяца, то вы работаете на меня. И работаете честно, без саботажа. Ну, а если нет… Тогда я вам буду покровительствовать, разумеется, в пределах разумного, не изменяя присяге и долгу перед рейхом.
— Готов пойти вам навстречу и добавить ещё два месяца. До нового года.
Немец подумал, и решительно отказался:
— Я держу своё слово, мне не нужны уступки. Я Миллер, Клаус Миллер, обер-лейтенант. Я сам с вами свяжусь, и не советую никуда уходить. В ваших же интересах. Сейчас опасно передвигаться по этой территории без разрешения. А пока что я назначаю вас старостой этой деревни.
— Не думаю, что это хорошее решение. Я здесь человек чужой, и мало что понимаю в сельском хозяйстве.
— Я тоже здесь пока что не свой, и тоже не агроном. Нам понадобятся образованные люди, но только не фанатичные большевики. Вы не из таких?
— Гм… нет. Но и от идей вашего фюрера я не в восторге.
— Да, вы уже говорили. Странный вы человек. Не на англичан надеетесь, даже не на русскую зиму, а на уже разбитую красную армию.
— Англичане? Они любят воевать чужими руками. Да и нет у них силы, способной победить вермахт.
— Иногда вы рассуждаете очень трезво, но, видимо, патриотизм не позволяет вам столь же верно оценить перспективы СССР. Хорошо, подождём четыре месяца.
Тут унтер снова зашёл, и что-то сказал по-немецки. Миллер ответил, и унтер достал из своего ранца небольшую бумагу, поменьше, чем А5, и перьевую авторучку. Лейтенант стал писать.
— Ганс обошёл деревню, никто не видел здесь советских солдат. Может быть, вы кого-то видели в лесу? Дело в том, что сегодня на дороге произошло нападение на немецких солдат. Я могу подозревать даже вас.
— Солдат я видел на дороге, до того, как меня контузило. Все они шли на восток. В лесу не видел ни одного человека. Да и не так много я по лесу ходил.
— Хорошо, вот вам документ, теперь вы официальное лицо. Я не могу здесь больше задерживаться, но, думаю, мы ещё увидимся. Да и о нашем пари я буду помнить.
Немцы ушли, а я попросил Люду собрать людей вечером, чтобы от работы не отрывать. Тех, кто захочет послушать нового старосту.
Послушать меня собралась, кажется, вся деревня. Дети уж точно все, кто старше трёх лет.
— Немцы назначили меня старостой, — и я показываю бумагу, на которой что-то написано по-немецки.
— И что собираешься делать? — белобрысый парень, нахального вида, лет двадцати. Как его в армию не призвали?
— Ничего, ровно ничего. Если немцы не заставят. Я человек городской, вашу жизнь знаю плохо. Вот сейчас хочу вам сказать несколько истин, а дальше… Как знаете, сами думайте.
— Как поп, — а это уже пожилой бородатый мужик припечатал.
— Вы послушайте, потом подумайте, а после уж судите.
— Хорошо, говори, — снова мужик с бородой. Хорошая борода у него, большая и густая.
— Первое. Немцы думают, что победят. Что уже почти победили. Но они проиграют, и советская власть вернётся.
Звенящая тишина, все замерли, даже дети не шумят, почувствовали ответственность момента.
— Я это к чему говорю — старайтесь не замараться. Живите по-христиански, не надо никого ни убивать, ни предавать. А то сначала большевики спросят, а потом и Бог.
— Поп? — мужик с бородой вроде даже не меня спросил, а самого себя.
— Второе. Вернутся наши не скоро. Года этак через три. И эти годы надо как-то прожить, живыми остаться, детей сохранить. А будет нелегко. Будут и грабить, и убивать, и в Германию угонять, на работы. Запомните главное: немцы жестоки. За одного убитого солдата могут сжечь всю деревню. Вместе со всеми детьми и бабами. Могут и наши предатели прийти, с Украины, из Литвы, Латвии. Те ещё хуже, что-то среднее между псами и бесами. В общем, живите тихо, да припрячьте какие-то запасы, так, чтобы не нашли. Даже если нет особых излишков, постарайтесь.
Все молчат, и я уже думаю уходить, но лысоватый мужик с козлиной бородкой шагает вперёд и задаёт вопрос:
— А колхозу теперь конец? Земля наша?
— Немцы не хотят распускать колхозы. Им нужны продукты, а с колхозов легче собрать, чем с единоличников. Это на время войны. А потом… потом эти земли уже обещаны немцам. Каждому солдату Гитлер пообещал имение со славянскими рабами.
Народ переглядывается, и слышен громкий ропот. Тот же белобрысый парень выкрикивает:
— Мы не согласимся!
— Рабами вы станете после победы Германии. А Германия не победит. Пока что будут только продукты отбирать. Как быть? Не знаю. За хорошей жизнью не гонитесь, не время сейчас. Просто надо как-то прожить эти три года, не высовываясь. И помните: убитый вблизи деревни немец — это сожжённая деревня.
— А если в лес уйдём? — это снова бородач.
— Сейчас лето, но помните о зиме. А потом ещё две зимы под немцем. Пока можно — живите в деревне, в избах. А если уж припрёт… Лучше в лес, чем гореть заживо.
И снова все молчат. Я развожу руками, и ухожу не прощаясь. Тут и все начинают расходиться.
Следующие два месяца я жил в деревне, в доме Людмилы. Почему не продолжил убивать немцев? Ведь винтовку у меня не отняли. И размен меня на немца остаётся выгодным. Ну, вот так. А что, все остальные убивали? Струсил? Ну, наверно, не без этого. В конце концов, я три самолёта сбил. Сколько там было немцев? Погибло шесть, и ещё одного в плен
