Ротмистр - Вячеслав Юрьевич Кузнецов
— Андрей Тимофеевич, вы что — специально готовились к встрече со мной, докторов расспрашивали? И, пожалуйста, не надо этой песни — про то, что мне, утонченной, не в гнойных струпьях ковыряться, а в театральной ложе сидеть в промежутках между производством на свет ангелочков для мужа. Не продолжайте, спектакль в вашем исполнении вышел несколько иной, чем мне представлялось, но все равно он известный, а потому скучный до невозможности. Потому что я знаю, что в последнем акте…
Калюжный букетиком земляники проводит по обнаженной ниже локтя руке Александры, глядя ей в глаза. Та, не отрывая взгляда, берет несколько ягод и отправляет себе в рот.
— Ротмистр, а вы с Гуляковым ведь товарищи по училищу? Скажите, он всегда такой был… прямой, как шомпол, с уставом под подушкой?
Калюжный оживляется и бежит за очередной порцией ягод.
— До чего же верно… вы подметили! — стоя на коленях и выдирая всю траву подряд — землянику, ромашки, клевер, ротмистр поглядывает на стройные ноги на облучке. — Он из простых казаков, а у тех как: сказано батькой, что пряжка ремня в двух пальцах от нижней пуговицы — всё, закон. Хотя мне он больше напоминает норманна бесчувственного. Тоже всегда готов в Валгаллу прямым ходом, не разбирая дороги. Не хотел бы оказаться с ним в разных окопах. И дело даже не в том, что он пулей с тридцати шагов фуражку с головы снять может. Гуляков… он страшен тем, что страха в нем нет. Саша… Можно вас так называть? Саша, ну так я жду вас вечером после дежурства? Только не говорите «нет»!..
Он вываливает ей под ноги охапку травы и идет рядом, держась за повозку. И, болтая что-то романтически-необязательное, размышляет над тем, почему эта докторша с такой замечательной попой и ногами никак не среагировала на столичные перспективы, а принялась расспрашивать о солдафоне Гулякове.
* * *
Гуляков, сам не заметив, как, превратился на фронте в сову. Ночью все его чувства обострялись, это было что-то первобытное, навыки предков: он чуял запахи издали, различал в темноте не только силуэты, но и детали и слышал, если за версту хрустнула ветка. Вот и минувшей ночью он проверял охранение, пугая посты неслышным кошачьим появлением ниоткуда. А как рассвело, прилег вздремнуть на снарядных ящиках в окопе, укрывшись с головой шинелью.
Снилась ему скомканная бессмыслица, фрагменты чего-то целого, что он не мог охватить целиком и связать в одну картину: мать, вытаскивающая щепу из его босой пятки, рука священника, благословляющего людей позеленевшим медным крестом, стремительно приближающаяся земля с колючками на ней, крик женщины…
— Вашбродие! Господин ротмистр!..
Едва только солдат дотрагивается до его плеча, Гуляков уже стоит на ногах, застегивая крючок гимнастерки.
— Что там, Ступин?
— Госпитальная подвода на нейтралке застряла, к нам за раненым ехала!
— Вон там, вашбродь, где три дороги сходятся. Заплутал небось, мракобес. Там и докторша тоже…
В окопе, навалившись животом на бруствер и настроив окуляры бинокля, Гуляков выхватывает искомую картинку: попав колесом в воронку и сильно накренившись, стоит подвода, возле лошади лежа копошится возничий. А от подводы в сторону неприятельских окопов немец внушительных габаритов тащит женщину в знакомом сером платье. Александра пытается отбиваться кулаком, но на возбужденного амбала это не оказывает никакого видимого воздействия.
В голове Гулякова включается уже знакомый ему механизм, не дающий времени на обдумывание: тело действует, словно по программе, заранее заложенной и ждавшей своего часа. Он сдергивает с плеча солдата винтовку и бежит по ходу сообщения, расшвыривая в стороны солдат. Добежав до края окопа, далеко вдающегося в поле, он зубами срывает с указательного пальца правой руки бинт, вкапывается локтями в песок, впечатывает щеку в дерево приклада и с силой несколько раз выдыхает, успокаивая дыхание.
До немца, волокущего в свои окопы Александру, далеко — на границе не то что точности, а вообще дальности выстрела. В прицельную рамку силуэты едва видны. И они не статичны. Так, спокойно, это нужно, это можно сделать… Зафиксировать прицел, поправка, ветер… нет ветра… славно, уже лучше…
Гуляков плотно прикрывает веки и вращает глазными яблоками, медленно открывает глаза — мишень стала немного четче: спасибо тебе, Захарчук, за науку… Теперь поймать миг между ударами сердца…
— Прости и управь, Господи…
Палец в коросте от ожогов нежно тянет спусковой крючок — как травинку с божьей коровкой в детстве: наклонить, но чтоб не свалилась…
— Отпусти, сволочь!..
Александра растопыренными пальцами пытается добраться до красных — то ли перепоя, то ли с недосыпа — глаз сопящего мужика, бьет по голове, по бочкообразной груди. Но это то же самое, что кулаком долбить раскормленного хряка-двухлетка. Ее тошнит от сильнейшего запаха пота и зловонного дыхания мужика — какой-то смеси прелой соломы, чеснока, табака и шоколада. Сил уже нет, и вот-вот брызнут слезы, мигом сливая последнюю энергию, позволяющую сопротивляться.
— Komm, Hündin… («Пошли, сучка»), — утробный рык вдруг прерывается резким ударом, который отдается во всем теле Александры так, что заныли зубы, а в ушах зазвенело. Ее глаз не смог, конечно, уловить момента, когда в сальные волосы над ухом немца вонзилась разнесшая череп пуля из трехлинейки, лишь по щеке мазнуло упругим языком горячего воздуха. Громила отлетает в сторону и грузно заваливается, увлекая за собой женщину. Ее лицо, грудь и руки покрыты кровяным бисером, резко и знакомо пахнет плотью.
Она отдирает от себя руки, вцепившиеся в нее посмертной хваткой, и встает на колени, ошалело оглядываясь, не обращая внимания на выстрелы — германцы, наблюдающие охоту своего товарища из окопов и обозленные несправедливым ее исходом, открывают шквальную стрельбу. Женщина замирает в ступоре, не в силах двинуться. И вдруг снова ее сбивают с ног, на этот раз толчок был в спину, она падает лицом в песок, набрав его полный рот, а сверху на нее наваливается еще что-то тяжелое и жарко шепчет в ухо знакомым голосом:
— Лежать! Тихо, тихо, все хорошо…
Ротмистр, накрыв собой Александру, быстро прикидывает путь отхода так, чтобы хоть немного укрыться в небольших складках почти ровной местности. Он переворачивает женщину на спину, берет ее руки в свои, сжимает и, глядя в глаза, жестко командует:
— А вот сейчас — за мной, бегом, как курсистка на свидание, туфли — к черту! Не оглядываться! Пошли!..
Она знала, что просвистевшая пуля — уже не твоя, но все равно этот ужас преследовал ее потом долго, не давал спать, приходил и днем, когда где-то раздавались
