Михаил Шевердин - Вверяю сердце бурям
Но Мирза не соблаговолил даже услышать, что говорит брат, и твердо отрезал:
— А посему твое нахождение во дворце будем считать вполне правомерным и законным. На вопросы же дворцовой челяди отвечай: «Мы свояк их высочества. Супруга их высочества госпожа Наргис — наша сестра». Ты разве не знаешь, простофиля? Понял? Понял! А теперь закрой свой рот, больше не разевай и слушай.
Так Мирза узаконил неблаговидные «визиты» Баба-Калана во дворец, не задумавшись, каким образом Баба-Калан очутился в Бухаре. Да и что он мог вообще в ней делать.
— И пе задавай вопросов. Действуй и говори осмотрительно. Ты всегда был неловок, мужлан, простофиля. Что? Что ты сказал?
— Язык — конь. Не взнуздаешь его железными удилами, сброснт в грязь.
Па этот раз Баба-Калан говорил открыто, смело, усиленно кивая головой, так что подбородок упирался в голую грудь, что отнюдь не придавало ему умного вида.
— Так-то лучше... И прекрати свои воровские хождения сюда. Гарем халифа — святыня. Нарушивший святыню погибнет.
— Я... Мы...
— Молчи и слушай старшего. Зло сделано, — Мирза снизил голос до чуть слышного. — Но не води украденную козу по улице кишлака, не бросай медный поднос с крыши балаханы. Веди себя осторожно.
И тут, к изумлению хитреца Баба-Калана, — а он считал себя хитрейшим, — выяснилось, что его брат, эмирский назир и ближайший советник уже знает, что Баба-Калан связан со служанкой Савринисо и удостоен милостивой благосклонности ее госпожи Суады-ханум.
«Не так уж это и предосудительно. Мало ли какие капризы приходят в голову гаремным красавицам и их служанкам. Увидела эмирша могучего батыра случайно в дворцовом саду, а может быть, и на базарчике перед ворогами, когда проезжала в расписной арбе, узнала, что он возлюбленный Савринисо, и, благосклонно покровительствуя этой чистой любви, с симпатией отнеслась к Баба-Калану. Она смотрела на него без покрывала, и он видел ее лицо, что категорически запрещено кораном, тем более, что Суада — избранница халифа правоверных,. — думал Мирза. — Конечно, это плохо и подрывает устои и грозит гибелью провинившимся, — но все же Баба-Калан брат, и Мирза не счел возможным выдать его и подвести под нож палача. Да к тому же и неплохо держать в своих руках «тайну» молодой эмирши. Мало ли какую пользу можно извлечь из всего этого».
Тайна — это таинственная вещь:
То ей грош цена,
а то она весит бухарский батман!
Теперь единственный способ, чтобы «наложить печать на уста сплетни» — это объявить Баба-Калана родственником эмира. И тогда «гвоздь строгости прибьет длинный язык к вратам молвы». Баба-Калану знакомо было наказание болтунам: за распространение слухов виновников прибивали арбяным гвоздем за язык к воротам арка на несколько часов.
И все же Баба-Калан недоумевал. Он никак не мог понять. В мозгу его мельтешили обрывки слухов, какие-то неясные разговоры.
Знал он, что его сводная сестра, комсомолка Наргис, воспитывавшаяся в семье доктора Ивана Петрови-ча в Самарканде, была похищена басмачами среди белого дня и увезена в Бухарское ханство. Знал он и то, что похищение организовал его брат Мирза. Приближенный бухарского эмира, молодой младобухарский деятель Мирза считал богопротивным делом, что девушка-мусульманка взращена в семье кафира и обучается в русской школе. Не смог стерпеть также Мирза и то, что девушка выходит замуж за большевика Шамси. Когда террористы-контрреволюционеры убили Шамси, Мирза возымел намерение сосватать сестру за самого эмира и, породнившись с его высочеством, упрочить свое положение при дворе. Девушка была красива, и эмир, известный своим сластолюбием, не замедлил согласиться сделать ее своей сорок третьей женой. Вот уже более месяца Наргис томилась в эмирском гареме.
Проникнув по заданию командования во дворец Ситоре-и-Мохасса с целью вызнать планы эмира и в случае, если народное восстание возьмет верх и эмиру придется бежать из Бухары, помешать его бегству, наш Баба-Калан, несмотря на все препоны, замки и запоры сумел встретиться в гареме с сестрой и хотел помочь ей бежать из Ситоре-и-Мохасса. Каково же было его удивление, когда он узнал, что Наргис и не помышляет о бегстве, что у нее совсем другие мысли и планы. Ошеломленному Баба-Калану она, успела только шепнуть:
«Братец, ты ничего не понимаешь. Ты забыл про моего Шамси, а я не забыла. И не забыла, что мой Шамси погиб от руки эмирских палачей. Эмир — виновник... Эмир».
Она заплакала, задернула лицо чадрой и ускользнула, оставив Баба-Калана в растерянности: «Она ненавидит эмира... Но почему она не хочет бежать от эмира?»
Наргис даже не захотела слушать его, а ведь она, занимая такое положение во дворце, могла бы помочь брату в его планах.
Неудача ничуть не обескуражила Баба-Калана, тем более, что он был вхож во дворец и надеялся в другой раз все подробнее выяснить.
Начавшееся восстание народа, наступление Красной Армии, пришедшей на помощь повстанцам, штурм древних стен Бухары заставили Баба-Калана действовать. Вспыхнула искра. Момокалдырак поехала по небу. Грянули гром и молния.
Сейчас главное — не дать эмиру спастись бегством.
И надо же, чтобы встреча с братцем Мирзой произошла именно сейчас. В растерянности великан прятал за спиной свои сжатые в бессильной ярости кулаки. Надо что-то решать и мгновенно.
Провал всех планов?
Заставить братца Мирзу молчать о встрече?
Но как? Ведь все же это родной брат!
Не может же он удушить своего брата!
Что делать?
Сейчас Мирза позовет: «Эй, стража! Взять его!»
Но Мирза не собирался оставлять своего брата в неведении и посвятил его частично в свои планы. Больше того, по мысли Мирзы брат его Баба-Калан должен был стать верным его помощником и соучастником, конечно, в меру его умственных способностей. И тут Мирза держался высокомерно и надменно. Ни на минуту не попускал равенства с братом. Он, Мирза, ученый, превзошедший в Стамбульском медресе все вершины знаний, известный на Западе и Востоке деятель, а ныне уполномоченный западных государств при дворе эмира Бухарского, и к тому же назир и советник, оказывал своему младшему брату величайшую милость, ибо брат его как был нищим пастухом, таковым и остался. И Мирза ничуть не скрывал, что он стыдится и своей семьи, и отца своего, простого охотника, горца Мергена, и презирает свой родной кишлак Тилляу и всех его обитателей, «грязных, пачкающих подолы своих халатов в навозе»...
Попытку протестовать — а Баба-Калан попытался заступиться за имя своего отца — эту робкую попытку Мирза сразу же и в высшей степени высокомерно оборвал:
— Молчи. Не забывай, где ты и с кем говоришь.
Все же он приказал подать чай и еду, обильную и богатую. Он предпочел разговаривать дальше за угощением. Не словом убеждают, а пловом. И он тут же, разморенный и несколько смягчившийся отличной бараниной и янтарным рисом, посвятил Баба-Калана в свои дела.
Прибыв из Турции в Бухару с высокой миссией, Мирза сумел всем внушить, что он облечен самыми высокими полномочиями Лиги Наций — и, заняв подобающее положение чуть ли не второго лица в государстве, Мирза не удовлетворился своими жизненными успехами. Честолюбие обуревало его. Одно время он возымел желание посвататься к дочери или сестре Алимхана, но эмир не нашел в своей семье подходящей невесты, а возможно, при всем желании угодить Мирзе, не счел какого-то выходца из канджигалинских первобытных горцев достойным сочетаться браком с принцессой эмирского мангытского благородного рода. Эмир не отказывал открыто, а тянул и отделывался всякими обещаниями.
События в мире и, в частности, в Туркестане не позволяли ждать. И Мирза ухватился за другую возможность.
«Уксус в наличии лучше обещанной халвы».
Роль уксуса пришлось сыграть сестре Мирзы — Наргис.
По своим делам Мирза заезжал и не раз в Самарканд. Навещая каждый раз семейство доктора, он был в курсе дел, касавшихся своей сводной сестры. До поры до Бремени он скрывал свое недовольство тем, что она учится в русской школе. Да и что он мог сделать, чтобы помешать этому. Но после Октября, узнав, что Наргис учится в новой советской школе, возмутился: «Как? Совсем юная девушка, девчонка уже отравлена ядом большевистских идей!»
По-видимому, замысел увезти Наргис из Самарканда возник у него в последний приезд в Самарканд, когда он увидел, что она созрела и превратилась в красавицу.
Нарциссы надели золотые венцы,
Лилии облачились в китайские шелка.
В руке тюльпана — рубиновая чаша.
