Владимир Першанин - Штрафники, разведчики, пехота

Что могу сказать про «завоевателей»? Немногое. Так как я шарахался и от немцев и от полицаев. Молодежь угоняли в Германию, мама достала справку, где я значился на год моложе. Гребли всех подряд. В декабре сорок второго мне исполнилось шестнадцать лет, рос я парнишкой крепким и вполне мог угодить под облаву. Я не был свидетелем массовых казней, фашисты вершили их где-то по-тихому. Но однажды по станице прошел шум, я, как всегда, спрятался. Оказалось, что немцы вычислили семью партизана. Отвели за околицу двоих его детей, лет по 13–14 (мальчик и девочка), заставили выкопать яму и расстреляли. Жителей с ближайшей улицы согнали смотреть на казнь, произнесли какую-то речь о том, что партизанам и их семьям пощады не будет. Об этом событии в станице говорили долго.

Несколько раз к нам в дом заявлялись на ночлег группы немецких солдат по 5–7 человек. Говорили так: «Папа, мама — спать!» Не обращая на нас внимания, занимали кровати и топчаны, раскладывали на столе еду, что-то варили или подогревали на печке. В теплое время мы уходили из дома и ночевали в сарае, а зимой сбивались в чулан. Утром немцы исчезали, а мы, дети, нюхали, скребли пустые консервные банки, подбирали недоеденные корки. Жили очень бедно, брать у нас было нечего. Соседи жаловались, что фрицы хватали все подряд: молоко, яйца, ловили кур. Делалось это с сознанием своей правоты, будто они хозяева. Кажется, пустяк — поспи в чулане. А там темно, холодно, еду не подогреешь. Мама с младшей сестренкой Аней заберется в теплый угол комнаты, чтобы не простудить малую, да и то когда немцы заснут.

В общем, мы для фрицев были чем-то вроде насекомых. Шевелятся в углу, лишь бы не мешали. Наши постояльцы могли изрубить на дрова лавку или доски, приготовленные для ремонта, хотя под навесом у нас всегда имелись дрова. Но поленья крючковатые, мерзлые, зачем с ними возиться! И что в чулане температура, близкая к нулю, их не интересовало. Русская скотина выносливая, переночует. А угон молодежи в Германию? Парни и девки прятались, где могли. Находили и гнали на станцию.

Отец постоянной работы не имел. Подрабатывал в разных местах. Иногда брал меня с собой. Расплачивались с нами зерном, картошкой, реже — яйцами, молоком. Ходили на поля, собирали кукурузу, выкапывали замерзшую свеклу, картошку. Однажды повезло. Среди развалин мельницы набрали мешок зерна. Я с мамой его перетирал, пекли лепешки, варили кашу.

Потом к нам приблизился фронт. Немцы строили укрепления, выгоняли жителей. Мы перебрались в поселок Черная Речка. Священник местной церкви взял отца звонарем, а семье выделил для жилья сторожку. Добрый человек был. Сам он не бедствовал, прихожане продукты несли. Кое-что попроще перепадало и нам: свекла, кукуруза, картошка. Однажды подарил литровую бутылку старого подсолнечного масла. Оно было мутным и горчило. Наша жидкая похлебка или каша с таким маслом казались вкусными.

Когда пришла Красная Армия, конечно, радовались. Солдаты, хоть и усталые, запыленные, но улыбались нам. Грузовики, пушки, техника под брезентом. Недолго гады-фашисты на Кубани хозяйничали! Но вскоре в семью пришло горе. После нескольких запросов матери прислали четвертушку серой бумаги. Похоронка на моего старшего брата Петра. Ему в сорок третьем исполнилось двадцать лет. Похоронка у нас в семье до сих пор хранится: «Уважаемая Ефросинья Антоновна! Сообщаем, что ваш сын Устименко Петр Пантелеевич погиб 13 сентября 1943 года в бою за социалистическую Родину. Похоронен возле села Ново-Викторовка Допропольского района Донецкой области». Подписи командира части и кого-то еще из командиров. Я после войны все собирался к брату на могилу съездить. Посылал запросы в Министерство обороны, мне ответили, что он похоронен в братской могиле № 47 под селом Ново-Викторовка. Никак не собрался. А сейчас тем более. Здоровье не позволяет. Да и страна там совсем другая. Украина. Где не очень-то наших погибших бойцов уважают.

В армию меня призвали 25 декабря 1943 года. Вернее, я сам напросился. Было мне шестнадцать лет, а через день исполнилось семнадцать. В этом возрасте я и прибыл в 76-й запасной стрелковый полк в город Бийск Алтайского края, где проходил подготовку до мая сорок четвертого года. Рота, в которую меня зачислили, готовила снайперов. Но в основном осваивали первоначальную воинскую подготовку.

В шесть утра — подъем, физзарядка на морозе, завтрак, занятия.

Учили многим дисциплинам: боевая и тактическая подготовка, химзащита, политзанятия, уставы. Винтовку Мосина, нашу знаменитую трехлинейку, я мог разобрать-собрать с закрытыми глазами. Изучали также автомат ППШ и самозарядную винтовку Токарева. Тренировались бросать гранаты, но только учебные. Занятия по теме «Взвод в обороне, взвод в наступлении» проходили в лесу или на пустыре, вооруженные деревянными винтовками. Обучали, как правильно целиться, но боевых стрельб проводилось мало. За четыре месяца я сделал выстрелов 12–15, в том числе несколько из винтовки с оптическим прицелом.

Уже позже, на фронте, понял, что большим недостатком учебы было малое количество боевых занятий.

Что такое для снайпера пятнадцать выстрелов? Ерунда. Или деревяшки вместо гранат бросали. Когда настоящие РГ и «лимонки» на фронте выдали, бойцы терялись. Навыка не было. На гранаты смотрели с опаской — вдруг в руках взорвется. Нередко бросали, как попало, забывая выдернуть кольцо.

Один из вопросов, которые мы часто задавали нашим командирам, — как выбирать позицию для снайперской стрельбы. Какое расстояние наиболее оптимальное? Нам отвечали, но общие фразы меня не удовлетворяли. Я и сам понимал, что надо изучать подходы к вражеским позициям, быть осторожным, хорошо целиться и т. д. Один из офицеров, видимо, не имея достаточного опыта, ответил нам, что на месте (то есть на передовой) будет видно. Каждого из нас закрепят за опытным наставником, он будет показывать все на практике. Конечно, такой ответ многих не удовлетворял. Но будущее показало, что в словах офицера имелся определенный смысл. Допустим, вести снайперский огонь где-то в степной местности, когда расстояние до немцев километр, — одно дело. А в северо-западных лесах позиции врага могут быть среди деревьев в ста метрах.

В общем, первоначальную подготовку получили. Мы научились владеть оружием, ползать по-пластунски, имели представление о вражеской технике и тактике боя. Окрепли после скудных тыловых пайков. Кормили нас хоть и однообразно, но еды хватало. На завтрак каша, увесистая пайка хлеба, сладкий чай, через день порция сливочного масла граммов десять. Масло давали иногда и вечером. За столами мы сидели по десять человек. В кашу (пшенную, перловую, реже — гречневую) наливали черпачок растопленного жира. Его же добавляли в щи, суп. Запах этого жира долго стоял во рту. Хоть и противный, зато лишние калории. Мясом не баловали, но в полку было подсобное хозяйство. Это помогало разнообразить пайки.

В начале мая сорок четвертого года выпускников погрузили на эшелон и повезли на запад. Ехали весело, с песнями. Молодежь рвалась в бой. На фронтах дела обстояли неплохо, наши везде наступали. Кое-кто уже загадывал, когда конец войны. Скажи нам тогда, что половина бойцов в эшелоне до Победы не доживет — никто бы не поверил. Не представляли мы, какие жестокие бои предстоят. Тем более пропаганда вещала, что немцы удирают без оглядки, авиация, танки и артиллерия у нас самые лучшие. Да еще партизаны в тылу фрицев бьют, эшелоны взрывают.

Бодрые, в хорошем настроении, дружно пели «По долинам и по взгорьям», «Катюшу», «Землянку». На полустанках нам махали руками, улыбались молодые железнодорожницы. Кто побойчее, просил адреса. Если было время, успевали записать на клочке бумаги фамилию-имя девушки, ее адрес. Кричали: «Обязательно напишу!» И слышали в ответ: «Буду ждать».

Эшелон выгрузили ночью на какой-то станции под Ленинградом.

Сначала ехали на грузовиках, потом разделили на группы и пошли пешком. Нас было сорок человек, полный маршевый взвод. Шли по сосновому лесу: огромные деревья, валуны, небольшие ручейки с холодной чистой водой. Группу возглавлял лейтенант. Временными помощниками у него были наши сержанты. Им выдали винтовки, да еще имелся пистолет у лейтенанта. Вот и всё вооружение на сорок человек. По времени еще не наступил рассвет, но вокруг было светло — стояли белые ночи. Для многих и для меня это тоже было в диковинку.

Дошли наконец до своих. Свои — это 119-й стрелковый полк. Раскидали нас по ротам и взводам. Мое снайперское образование оставили без внимания. Выдали обычную винтовку, штук сто патронов, две гранаты. Какое-то время стояли в обороне. От Ленинграда до линии фронта было тогда километров сорок. На других фронтах уже продвинулись далеко на запад, а здесь наши части стояли пока на одном месте.

Среди бойцов насчитывалось довольно много ленинградцев. От них я услышал страшную правду о Ленинградской блокаде. В их рассказы верилось с трудом. Замерзший ледяной город, трупы на улицах и хлебные пайки по 100–200 граммов. На ленинградцев мы смотрели с уважением и сочувствием, некоторые из них целиком потеряли семьи. Они были настроены решительно. Мстить за погибших. Я часто вспоминал старшего брата Петра. Не мог представить его мертвым, ведь мы были с раннего детства всегда вместе. Старше на три года, он всегда защищал меня. И вот братишка ушел из жизни. Я тоже был настроен мстить за него.