Владислав Стрелков - Медаль "За взятие Берлина"

Стрелков В.В

Медаль — "ЗА ВЗЯТИЕ БЕРЛИНА"

Вдоль тихой улочки городской окраины, оставляя в придорожной пыли круглые следы от массивной трости, шел старик в потертом, старом, но чистом пиджаке. На груди были прицеплены планки с лентами наград в три ряда. Самая первая вставка была красной, с георгиевскими полосами поперёк. Он больше всех дорожил этой наградой. Ветеран свернул на аллею, ведущую к входу на кладбище. У ворот остановился, снял матерчатую кепку и, тяжело наваливаясь на трость, шагнул вперед.

Пятый ряд, вторая ограда от прохода. Он отворил калитку и подошел к двум надгробиям. Прислонил трость к ограде, протянул руки и погладил горячий гранит.

— Здравствуй, Саша. — Повернул голову. — Здравствуй, сын.

Прихватив трость, отошел к скамейке со столиком. Тяжело вздохнув сел.

— Как вы тут?

В ответ ветерок пошевелил редкие седые волосы.

С памятников смотрели такие родные лица. Щемящая боль, от потери близких, и затихшая только недавно, вернулась опять. Любимая жена, с которой они прожили столько лет. Сын, единственный ребенок. Долгожданный. Поздний и такой любимый отцом и матерью.

Как больно и обидно хоронить собственного сына.

"Ах, Саша, моя Саша. Её сердце не выдержало гибели сына".

Их хоронили в один день. Как выдержал он. Почему? Этот вопрос ветеран задавал себе много раз.

В маленьком пакете была бутылка с водкой. Старик достал её, маленькие пластиковые стаканчики, немного конфет с печеньем в пакетике. И хлеб. Черный хлеб. Бородинский. Его в семье очень любили.

Налив водки в стаканчики, старик поставил их у надгробий и накрыл хлебом.

— Как положено.

Он выпил водку не закусывая. Как пил на фронте.

На войну он попал совсем мальчишкой, обманув всех в военкомате. Ему тогда было семнадцать неполных лет, но он был рослым, широкоплечим как отец. Пошел мстить за отца и брата, погибших в первые дни войны. Наши войска уже били врага у самой границы родины, когда он, в первый раз увидел то, что натворили немцы в деревнях Белоруссии. Он ненавидел врага, но в этот момент его ненависть выросла десятикратно.

Потом был фронт.

Смерть ходила рядом, не задевая его своим беспощадным и острым резцом. Его товарищи гибли.

И через три месяца, семнадцатилетний мальчишка с поседевшей густой шевелюрой был ветераном среди пополнения. Из первого состава батальона, в котором он воевал, осталось пять человек.

Дошел до самого Берлина, имея наград на груди уже в два ряда. Был всегда впереди. Первым врывался на вражеские позиции, и не было сил у врага остановить этот тайфун ненависти.

За все время не получил ни одного ранения. Смерть обошла его. Всю войну обходила.

Она опять обошла его. Но забрала самое дорогое.

— Ну и жара! — кто-то вздохнул рядом. — Будто не начало мая, а июль какой-то.

Старик поднял голову. У ограды остановился военком его района. Они были хорошими знакомыми и иногда собирались вместе, отметить праздники.

— Здравия желаю, Иван Петрович. Своих пришел проведать?

— Да, здравствуй, Витя. А ты у родителей был? Проходи. Давай помянем…

Тот прошел и сел рядом. Старик достал ещё один стаканчик и налил водки.

— Вечная память.

Выпили. Военком не стал закусывать. Он смотрел на памятник с большой звездой.

— Тридцать пять лет… жить и жить.

— Не трави душу, Иваныч.

— Извини.

Помолчали.

— Как у тебя дома дела?

— Никак. Какие могут быть дела у одинокого старика? — Иван Петрович разлил водку и протянул стаканчик. — Давай выпьем за то, чтоб мы никогда не оставались одинокими.

— Давай.

— О-у-у-у-у-у!

Жалобный, скулящий вой раздался внезапно. Пивший в этот момент водку военком поперхнулся. Прокашлявшись, он приподнялся и посмотрел через ограду. Старик проглотил водку и тоже глянул в глубину кладбища.

Через ряд, у свежего холмика, заставленного венками, лежала собака, подогнув лапы и положив голову на рыхлую землю.

— Смотри-ка опять тут! Вот верная бестия! — Виктор Иванович покачал головой. — Представляешь, Петрович, пять дней назад тут милиционера погибшего хоронили. Зарезал его кто-то. В темном переулке нашли. А у него собака, вот эта… она, как закапывать стали, выть начала. Жутко. Увели её, так она сбежала и сюда. Через день сослуживец пришел, забрал её, но она опять сбежала. Так тут и сидит.

Старик сел обратно.

— Вот ведь как бывает! — Военком смотрел на скулящую собаку. — Теперь к себе никого не подпустит.

Но Иван Петрович не ответил. Он вспоминал свою семью…..

— И породистая ведь. Никакая-то дворняга. Только название породы забыл… э-э-эр…

— Эрдельтерьер?

— Во, точно, эрдельтерьер. — Виктор Иванович тоже сел. — Надо вдове позвонить. Жалко собаку. С тоски помирает.

"С тоски…" — Старик тяжело вздохнул. "Тоска мне давно сердце жмет".

Военком взглянул на Ивана Петровича.

— Я пойду, потихоньку, — поднялся он, — послезавтра девятое мая. Приходи, Петрович, к военкомату. Там сбор ветеранов будет.

— Приду, конечно. — Кивнул старик.

— И награды все надень. — Склонив голову, Виктор Иванович взглянул на его пиджак. — Ордена и медали, а не планки.

— Надену. Я только на день Победы их и надеваю.

— Петрович, у тебя сотовый есть? Дай номер.

Старик достал из кармана пиджака мобильный телефон и протянул Виктору Ивановичу. Тот набрал свой номер на телефоне ветерана и нажал кнопку. Его мобильный отозвался вызовом.

— Добро. Ну, до свидания, Иван Петрович. — Он отдал телефон старику и протянул руку.

Они попрощались. Военком ушел, а Иван Петрович ещё долго сидел рядом со своей семьёй.

Пес скулить перестал. Затих. Но старик знал, что он ещё там.

"Остаться тут, как этот верный хозяину пёс. Какая разница, где меня доконает тоска? Рано или поздно я увижу мою Сашу и сына".

Александру он встретил на привокзальной площади в радостной суете встречающих возвращающихся домой солдат. Люди, плача от счастья, что их отец, сын, брат вернулись живыми, с Победой, целовали их, крепко обняв, и надолго замирали не размыкая своих объятий. Так и стояли — солдат, а вокруг родные.

А ещё грустные, но не теряющие надежду лица тех, кто не верил похоронкам, и пришел на вокзал прикоснуться душой к радости других.

"Может это ошибка… он жив…".

Иван Петрович шел по перрону, обходя замерших в великом счастье семьи, улыбаясь им, а в груди была тоска. Его никто не встречал. Некому. В кармане гимнастерки лежало последнее незаконченное письмо мамы. Всего пол листа, а дальше писала соседка тетя Клава. Мама умерла не дописав письмо, в тот день, когда его батальон штурмовал дом с засевшими там эсесовцами. А через квартал дымил ещё не взятый Рейхстаг.

Они увидели друг друга там, на перроне. Он, вернувшийся с войны парень с седыми волосами, с грудью закрытой орденами и медалями. И она, ждущая с войны своего старшего брата, на которого в сорок третьем пришла похоронка. Два спрятанных в сердцах горя встретились и больше никогда не расставались.

Сын Алеша родился поздно, когда обоим было за сорок. Родители отдали ему всю свою любовь…

Хотелось плакать. Но всегда его хватало только на одну слезу. Иван Петрович не знал почему, но это было так.

Вдруг он услышал, как пес подал голос, но он не заскулил, он зарычал.

— С чего бы это?

Не успел Иван Петрович подняться и посмотреть на причину, как услышал идиотский смех, даже не смех, гогот, и звук бьющегося стекла. Он повернулся и увидел троих парней. Наголо бритых, в белых майках с надписями. Все мускулистые. У каждого на плече что-то вытатуировано. Они шли по тропе, и пили пиво, вглядываясь в надписи на памятниках. Один швырнул пустую бутылку в одно из надгробий. Она брызнула осколками, а парни опять заржали.

— Что же это творится? — Иван Петрович поднялся и виновато сказал фотографиям жены и сына:

— Простите меня. Там беда, я должен помочь. Но я скоро вернусь.

Он смахнул всё со столика в пакет, взял трость и начал пробираться между оград.

— И где этого ментяру зарыли? — Услышал голос одного из парней.

— А, Ганс, нашел! — Заорал другой. И вместе с криком раздалось злобное рычание.

— Ой, мля, тут собака эта чертова!

— Ничего она нам из этой клетки не сделает.

Звон разбитой бутылки и яростный лай.

— Как кинется, так получит перо в бочину и розочку в пасть.

Они стояли спиной к Ивану Петровичу и не видели, как он старался побыстрей пройти узкие проходы между оградами.

— Значит, вот где закопан этот мент. Слышь, Обер, а ведь менты землю роют.

— Пусть роют, ничего они не найдут. Никто не видел и никто ничего не слышал. — Отозвался другой. — Хорошо, что Ганс то перо в реку выкинул.

— Заткнись, придурок. — Сказал Ганс и огляделся, но Ивана Петровича не заметил. — Чё орёшь?