Марсель Эме - Трость

Марсель Эме

Трость

Супруги Сорбье решили воспользоваться погожим воскресным днем и совершить небольшую прогулку. Мадам Сорбье крикнула в окно своих сыновей, Виктора и Фелисьена: они играли на улице и швыряли друг другу в лицо комья грязи и всякие очистки. Они любили буйные игры, которые приводят в отчаяние матерей.

— Наденьте костюмы, — сказала она, — мы идем гулять. Сегодня такой солнечный воскресный денек.

Вся семья нарядилась по-праздничному. Виктор и Фелисьен с нескрываемым отвращением влезли в матросские костюмчики. Они мечтали о длинных брюках, которые им предстояло надеть только в день конфирмации, вместе с настоящими серебряными часами.

Отец нацепил крахмальный воротничок и бабочку. Прежде чем надеть пиджак, он озабоченно посмотрел на левый рукав и сказал жене:

— Матильда, послушай, что если мне снять креповую повязку? В Париже ведь не принято носить траур.

— Делай как знаешь, — сухо отрезала Матильда. — Не прошло еще двух месяцев, как умер дядя Эмиль; правда, он был моим дядей… а ты быстро забываешь людей.

— Матильда, ты же знаешь, твой дядя Эмиль говорил: «Дорогие дети, когда я умру…»

— Ну, конечно, ты не обязан уважать моих покойников, но вспомни, я носила траур по всей твоей родне. За восемь лет, что мы женаты, я почти не вылезала из черного платья.

Сорбье с недовольным видом покачал головой и не нашелся, что ответить. Отказавшись от своего намерения, он натянул пиджак. Однако он не испытывал той добродетельной радости, которая обычно сопутствует самопожертвованию. Стоя перед зеркальным шкафом и уныло разглядывая свое отражение, он сказал со вздохом:

— Видишь ли, очень уж она бросается в глаза… Будь пиджак потемнее, тогда еще куда ни шло…

Сорбье отнюдь не был франтом. В будни он преспокойно ходил на службу в поношенном, даже заплатанном костюме, но он вполне резонно считал, что в воскресенье надо быть одетым элегантно. В самом деле, если знаешь, что дома у тебя есть выходной костюм, как-то легче переносить грубое обращение начальства. Это вопрос человеческого достоинства. А никто не станет отрицать, что креповая повязка нарушает изящество костюма. С другой стороны, траур есть траур, возражать не приходится, особенно человеку семейному.

Тем временем Виктор и Фелисьен играли в прятки под обеденным столом, хотя им не раз объясняли, что это игра не для комнат. Случилось так, что компотница упала на паркет и разбилась. На шум прибежала мать, наградила пощечиной первого, кто попался ей под руку, а другого заперла в уборной. Теперь, когда они были в разных местах, можно было одеваться спокойно, не опасаясь катастрофы. Возвращаясь в свою комнату, она увидела, что ее муж сидит в кресле, поглаживая жесткую щетину усов, и смотрит в потолок с блаженной улыбкой.

— Что ты уставился в потолок, чему ты улыбаешься? Опять что-нибудь придумал?

— Мне захотелось… Представь себе, Матильда, у меня явилась мысль, вот здесь, сию минуту. Мне захотелось…

Он бормотал, словно во сне. Жена нетерпеливо ждала ответа, безошибочным чутьем угадывая новую глупость.

— Мне захотелось, — продолжал он, — взять трость дяди Эмиля. Я об этой трости совсем забыл. Ты не думаешь, что вместо того чтобы держать ее в ящике зеркального шкафа, лучше бы…

Матильда поджала губы, а муж слегка покраснел. Пожалуй, он и вправду слишком рано позарился на эту трость, ведь могила дядя Эмиля еще совсем свежа: жена не преминула ему об этом напомнить тоном, полным сдержанной ярости, и со слезами возмущения на глазах:

— Двух месяцев не прошло. Человек работал всю жизнь. Он никогда и не пользовался этой тростью.

— Тем более.

— Что тем более? Почему ты сказал тем более? Что ты имел в виду? Отвечай.

— Я говорю: тем более. — И на лице его появилось непроницаемое выражение, как будто он вкладывал в свой ответ некий таинственный смысл.

Матильда потребовала объяснений. Он стал насвистывать. Застегивая резинки, она размышляла, как бы ему отплатить. В половине третьего все собрались на лестничной площадке. Казалось, это будет обычная воскресная прогулка, как и все другие: два часа томительной скуки с молчаливой остановкой в маленьком кафе, за бутылкой пива. Отец сказал, как всегда: «Вперед, в поход, вояки». Он уже собирался запереть дверь, как вдруг одумался и заявил невинным тоном, не вызвавшим у Матильды никаких подозрений:

— Я забыл часы. Спускайтесь, я вас мигом догоню. Одна нога здесь, другая там.

Он кинулся к зеркальному шкафу, открыл ящик и вытащил трость дяди Эмиля. Полированная палка заканчивалась пожелтевшим набалдашником слоновой кости, сидевшим на золотом ободке и изображавшим морду бульдога. Сорбье и не подозревал, что трость в правой руке до такой степени повышает чувство мужского достоинства. Подойдя к семейству, ожидавшему его возле дома, он стойко выдержал гневные нападки супруги. С твердостью свободного человека и главы семьи, решившего отстаивать привилегии, на которые ему дают право возложенные на него серьезные мужские обязанности, он сказал:

— Ну да, я взял трость твоего дяди. Не вижу в этом ничего плохого. Мне тридцать семь лет, в этом возрасте человек, на котором лежит некоторая ответственность, имеет право носить трость. Если тебе так уж хочется, чтобы трость старика лежала в шкафу, я куплю себе новую, и смею тебя уверить, что это не будет какая-нибудь дешевка.

Матильда напряженно молчала, опасаясь новой причуды. Вот так сперва покупают трость, потом, войдя во вкус, швыряют деньги направо и налево, заводят любовниц… Впервые за несколько лет она посмотрела на мужа с восхищением и страхом. Хотя она и продолжала на него сердиться за неуважение к покойному, она не могла не заметить, с какой фатоватой непринужденностью он размахивал тростью. У нее вырвался почти нежный вздох, который Сорбье истолковал как выражение неприязни.

— Если у тебя болят ноги, — сказал он, — возвращайся домой. Я пойду дальше с детьми; они от этого не пострадают.

— Дело не в моих ногах… но почему ты говоришь, что дети…

— Ты думаешь, я не сумею погулять со своими детьми? Не хочешь ли ты сказать, что я плохой отец?

Он произнес это с горделивой и горькой усмешкой. Виктор   на   несколько   шагов   опередил   родителей,   а Фелисьена мать крепко держала за руку. Сорбье это заметил и, чувствуя, что ему необходимо утвердить свой авторитет каким-нибудь смелым поступком, сухо заявил:

— Не понимаю, зачем запрещать мальчишкам резвиться. Фелисьен, отпусти-ка мамину руку.

— Ты же знаешь, — возразила Матильда, — когда они вместе, с ними сладу нет. Они обязательно порвут костюмы, если не попадут под колеса. Когда несчастье случится, будет поздно.

Сорбье не ответил и ласково похлопал тростью по икрам Фелисьена.

— Беги к брату, — сказал он. — Это куда веселее, чем путаться под ногами у матери.

Фелисьен выпустил руку матери и с размаху дал Виктору пинка в зад. Тот не остался в долгу; чей-то берет покатился на середину мостовой. Матильда следила за результатами отцовского своеволия с деланным безразличием, не лишенным иронии. Сорбье рассмеялся и добродушно сказал:

— Забавные ребята. Не стоит им мешать. Пусть себе развлекаются, как знают.

Однако он понял, что без родительского надзора все же не обойтись.

— Не отходите далеко, чтобы я мог достать вас тростью, и играйте спокойно. Мы сегодня вышли пораньше, так что вы у меня хорошенько погуляете, а заодно узнаете всякие полезные вещи.

Семейство прошло около километра по бульварам и улицам. Отец указывал тростью на достопримечательности и давал многословные объяснения; его красноречие и хорошее настроение действовали супруге на нервы.

— Здесь полно исторических памятников. Вон там магазины Лувра… тут министерство финансов. А вот памятник Гамбетте… Запомните: это он спас нашу честь в семидесятом году.

Немного подальше Виктор заметил обнаженную женщину, стоящую на пьедестале, и показал на нее пальцем.

— А эта, папа? Она что? Тоже спасала честь? Отец досадливо поморщился и ответил сердито:

— Это женщина… Что ты остановился как вкопанный?

И он ткнул Виктора кончиком трости. Он был шокирован, что его сын в таком юном возрасте интересуется голой женщиной. Но он тут же забыл об этом и, подтолкнув локтем жену, сказал тоном, в котором чуть проскальзывал игривый упрек:

— Эта женщина чертовски хорошо сложена. Видна рука настоящего художника. Взгляни-ка!

Матильда думала о своих далеко не безупречных формах, которые она с трудом втискивала в корсет, и на лице ее появилось страдальческое и укоризненное выражение. Сорбье подлил масла в огонь, сладострастно причмокнув языком.

— Чертовски хорошо сложена! Неужели ты станешь спорить? Лучшей фигуры и представить себе нельзя.