Ян Дрда - Однажды в мае

Ян Дрда

ОДНАЖДЫ В МАЕ

Повесть

ЧАС ПРОБИЛ

В эту ночь, с пятницы на субботу, Пепику Гошеку спалось плохо. Он ворочался с боку на бок, все никак не мог улечься: под одеялом было жарко, а подушка, на которой он всегда так хорошо сразу же засыпал, сегодня казалась жесткой, неудобной, хуже дубового полена.

Беспокойная возня Пепика и его вздохи не раз будили пани Гошекову. Встревоженная, она даже подошла к постели сына и притронулась рукой к его лбу, проверила, нет ли у парнишки жара.

— Да оставь ты его в покое, — добродушно проворчал Гошек. — Это весна сказывается! Может быть, ему сейчас снится, что он гол забил!

Пепик только что зарылся головой в подушку, точно хотел пробуравить ее насквозь, но все же услыхал слова отца. Эх, папка! И как тебе могло прийти в голову такое! До того ли! Может, пока мы нежимся в постелях, на улицах творится такое… Может, все товарищи на ногах, а может, и в бой вступили…

Однако Пепик тщетно прислушивается: ничто не нарушает глубокой ночной тишины, слышится только легкое дыхание матери. И совсем не слышно похрапывания отца, хотя другой раз… Постой… Постой!.. Значит, он тоже не спит! И тоже, как и он, Пепик, слушает, ждет… страдает.

— Папа!.. — тревожным шепотом спрашивает Пепик в темноте.

— Ну, чего блажишь? Спи! — глухо доносится отцовский голос, но не с постели, как ждал Пепик, а от окна.

Так и есть! Должно быть, отец прижался горячим лбом к холодному оконному стеклу. А может быть, вглядывается в темную улицу, ищет ответа на невысказанный, но мучительный вопрос, который терзает и Пепика.

— Папа… а до утра не начнется? — не утерпев, спрашивает шепотом Пепик, словно боясь выдать свою тайну.

— Нет, наверное… — рассеянно отвечает отец. Но тут же спохватывается: — А о чем это ты?

— Ну, о чем… — снова шепчет, как заговорщик, Пепик. — О свободе!..

И вдруг он соображает, что сказал глупость. Свобода не начинается. Свобода приходит! И перед главами Пепика вдруг возникает старинная картина, которая висит у отца в мастерской над станком. Она запылилась, по углам пожелтела, в одном месте на ней пятно от сырости — как-то после дождя протекла крыша в мастерской. Но все это ничего не значит! На картине изображена девушка с трехцветным знаменем в одной руке, на ее голове пламенеет красная шапочка, а в другой руке она держит ружье со штыком. Для Пепика это самая прекрасная картина, какую он видел в жизни.

Город позади девушки окутан дымом пожаров, а рядом с ней смело идут в бой люди с ружьями и саблями. Слева, рядом с девушкой, бежит паренек в берете. Лицо его светится радостью. В обеих руках он держит по пистолету — должно быть, он только что выстрелил из них. Да! Ведь прямо у его ног лежат поверженные враги — «наемники тирании», как называл их покойный дедушка. И всякий раз, когда Пепик стоит у тисков в отцовской мастерской и пилит или режет латунь и железо, он не может налюбоваться на эту чудесную картину. Она называется «Свобода на баррикадах».

Отец вечно спорит из-за нее с матерью.

«Снял бы ты ее от греха подальше, отец!.. Не доведет она до добра!» — умоляла она его, когда в сорок втором году неподалеку отсюда, за мостом в Голешовичках, застрелили этого кровожадного зверя Гейдриха.

«Ни за что на свете! Ее повесил мой отец, и она будет висеть, пока я жив!»

Пришлось матери замолчать. Нет, тут с отцом шутки были плохи. Картина провисела всю войну, висит там и посейчас, и Пепик Гошек снова и снова любуется Свободой и пареньком. А не похож ли он на Пепика? Ну конечно! Удивительное сходство! Если бы у Пепика был брат, ом выглядел бы именно так! Правда, у Пепика нос длиннее, горбинкой или «закорючкой», как шутливо говорит отец, когда Пепик слишком долго разглядывает себя в зеркале, но выражение лица Пепика точь-в-точь как у паренька на картине.

В темноте отец неслышно подходит к постели сына.

— Ты в своем уме, Пепик? — тихо спрашивает он. — Почему ты болтаешь что-то о свободе?

— Потому что… потому что… — сбивчиво бормочет Пепик, — завтра все обязательно начнется! Завтра мы выгоним из Праги всех гитлеровцев!

— Шальной ты у меня малый! — ворчит отец, дотрагиваясь до плеча Пепика. — И где ты подхватил этакую глупость?

— Глупость? Как будто сами вы не знаете! Вся Прага только и говорит об этом! Уже сегодня стреляли… — выкладывает Пепик чуть слышно, чтобы не разбудить мать.

Но ему хочется кричать во весь голос: пусть об этом знают все, все Голешовицы до последней лачуги на берегу Влтавы. А отец-то… будто он ничего не знает! Он просто таится от Пепика. Молокосос он, Пепик, что ли, чтобы не знать, о чем речь идет? Разве он не замечал, что по вечерам у отца в мастерской собирались люди? Старый Каван даже показывал отцу какие-то пожелтевшие чертежи и уверял, что может провести целый отряд под Влтавой от Голешовиц до центра Праги, если фашисты захватят мосты, — ведь Каван знает канализационную сеть как свои пять пальцев. Пепик не дурак, он хорошо во всем разбирается и отлично все понимает!

Но вот отец сел на край кровати и привлек сына к себе за плечи.

— Слушай, парень, — шепчет он над самым ухом Пепика, который скорее догадывается, о чем говорит отец, чем слышит, — если начнется, ты от матери ни на шаг! Понял? Тебе и шестнадцати нет… молод еще! Такие дела тебе не по разуму!

— Знаешь ли, папа… — шепчет Пепик и прижимается к отцовской груди. — Понимаешь… если что…

Но он не договорил.

Где-то совсем близко раздался выстрел. Отец вздрогнул, затем встал, прислушался. Но ночь хранила безмолвие. Нет, еще не началось. И тут отец сделал то, что было для Пепика таким непривычным: он притянул к себе сына еще ближе и, пощекотав усами, поцеловал его где-то за ухом, наверное потому, что в темноте не нашел лоб или щеку.

Если вы в Голешовицах хорошо знаете улицу «На Заторах», то домик Гошеков найти нетрудно. Именно от этой улицы сбегают вниз к реке узенькие, кривые, кое-где круто спускающиеся уступами переулочки. Они, пожалуй, не к лицу столице и больше подходят какому-нибудь захолустному городку. Здесь живут почти так же, как в прошлом столетии: нет ни электрического освещения, ни автомобилей, а иной раз и мостовой, здесь ютятся бедняки, рабочие с бойни, мелкие ремесленники, садовники, рыбаки и прачки.

В одном из кривых переулков, в домике, заросшем диким виноградом, живут Гошеки. Во дворе стоит дощатый сарайчик — это слесарная мастерская. Пепик уже второй год учится у отца слесарному делу, помогает чинить то, что ломают люди: замки висячие и врезные, краны, детские коляски и кофейные мельницы, самокаты и прочее металлическое старье.

Гошек уже не раз подумывал бросить мастерскую. Ему хотелось на завод, где делают большие, сложные и точные машины. Они дразнят его воображение: по такой работе стосковались его умелые руки. Но началась оккупация, и он сказал себе: «Нет, дудки, на Гитлера я спину гнуть не стану!» — и предпочел работать в своей крохотной, мало кому известной мастерской, чинить ржавые замки, за ремонт которых платили не больше трех крон, и кое-как сводить концы с концами.

Изо дня в день он вставал в шесть часов. В половине седьмого уже раздавался визг его напильника. Пепику позволялось поваляться в постели до семи. Иной раз он и в семь-то поднимался с трудом. Но в эту субботу Пепик вскочил как встрепанный.

— Где отец? — спросил он, оглядев комнату.

Пани Гошекова резала в это время на столе черствую булку для кнедликов.

Пепик всегда хвалился своим приятелям, какая у него молодая, красивая и веселая мать. Но сегодня вид у нее был невеселый. На лбу пролегла глубокая вертикальная морщина, которая придавала лицу выражение озабоченности, веселые голубые, как незабудки, глаза смотрели твердо и серьезно.

— Ушел, — тихо ответила она, не глядя на Пепика.

— Как — ушел? В мастерскую?

— Нет. Пошел в город.

Пепик мгновенно очутился в своей обычной рабочей одежде и решительным движением затянул пояс. Пани Гошекова поставила перед ним на стол пеструю чашку дымящегося кофе. Но Пепик даже не прикоснулся к ней. Он сунул ломоть хлеба в карман, нахлобучил синий берет на кудрявую, лохматую голову и кинулся к дверям. Сомнений не было. Великое дело, о котором мечтал Пепик, конечно, уже начиналось на улицах Праги, и Пепик Гошек должен был своими глазами все видеть. Но не успел он коснуться ручки двери, как мать остановила его:

— Никуда ты не пойдешь. Отец запретил!

И Пепик увидел в голубых глазах матери нечто странное, необыкновенное — нежность, а вместе и строгость. И это заставило Пепика невольно опустить глаза.

— Но я же… только в мастерскую! Разобрать самокат, про который говорил папа…

Ух и добрая же она, мама! Поверила и отпустила.