Катехон - Сухбат Афлатуни
Единственное, что переживет ее саму, будет картина, где они изображены втроем.
Картина просуществует еще полвека. Будет признана гордостью немецкой национальной живописи. Перед ней будут стоять знатоки искусства и простые, но наделенные чувствительной душой бюргеры. Они будут разглядывать эти три фигуры, качать головами и обмениваться замечаниями. И отходить с огоньком любопытства.
В конце мая 1931 года картина будет доставлена на выставку живописи немецких романтиков в Стеклянный дворец в Мюнхене.
В ночь с 5-го на 6 июня в Стеклянном дворце вспыхнет пожар. Когда прибудет пожарная команда, от него останутся лишь груды битого и оплавленного стекла. По догорающим залам будет метаться обезумевший директор дворца, пытаясь спасти то, что спасти уже будет невозможно.
Можно попытаться (компьютерная техника позволяет) восстановить последние секунды жизни этой картины.
Слышен звон рушащегося стекла, стеклянного водопада, охваченного пламенем. Шум пламени. Отдаленные возгласы людей. Грохот падающих перекрытий.
Из-за густого дыма видно плохо, но современная техника позволяет. Мы видим, как огонь подступает к картине. Вот он перекинулся на нее. Первым сгорает тело молодого Филиппа Отто, одетое в темно-синий сюртук. Следом огонь охватывает Иоганна Даниэля, прислонившегося к дубу, его желтоватую кисть, в которой он держит руку своей невестки. Последней, загибаясь и чернея, сгорает она, Паулина Сусанна. На какое-то мгновение остается целым ее лицо, внимательно глядящее на зрителя. Затем в огне исчезает и оно.
Вышедшие утром газеты назовут этот пожар трагедией немецкой культуры.
Это будет не совсем верно. Настоящая трагедия немецкой культуры произойдет только через полтора года.
В январе 1933-го придут к власти национал-социалисты.
В феврале того же года был подожжен Рейхстаг. Нет, никаких редких картин в нем не было, да и пожар потушили быстро. Но пламя, невидимое пламя именно этого пожара вскоре охватит, обожжет, оближет всю Германию. В этом пламени будут гибнуть и картины, и дома, и люди.
Из этого пламени Германия выйдет в 1945 году обгорелой и изнасилованной. Остатки сил она потратит на свое восстановление, на питание (ей нужно будет питание), на дорогостоящую лицевую хирургию. Но уже без мыслей о мировом господстве. Разве что в виде снов. Темных предутренних снов, от которых она будет глухо стонать и просыпаться в поту.
Вам не кажется, что этот экфрасис затянулся? Тогда давайте поставим точку. Вот эту (.) Можно даже больше и жирнее (.)
Логичнее было поставить многоточие. Но Сожженный не любил многоточия.
Она не помнит, когда она показала ему эту картину. Репродукцию, конечно; ведь сама картина была уже мертва. Сожженный внимательно посмотрел на троих.
– Три – идеальное число любви. Чистой любви, – поглядел на нее.
Она сидела за столом; он стоял возле окна.
– Идеальное изображение такой любви, – подошел к ней, – рублевская «Троица». Там тоже есть дуб, помнишь? Только не слева, а справа.
– При чем здесь дуб? – Она подняла голову.
Он не ответил.
Филипп Отто Рунге. «Нас трое». Холст, масло (пепел). 1805 год.
48
Снова приносим извинения за неудобства в ознакомлении с текстом.
Временные неисправности, пока шел экфрасис, устранены.
Мы снова в самаркандском доме, внутри самаркандского утра. Того самого утра.
Она умылась, долго намыливая руки. Потом долго терла щеткой зубы.
Героически вымыла голову. Когда, накрутив на голову полотенце, вернулась в комнату, Матвея уже не было.
Она стала искать следы его ухода и не нашла. Даже собаки не лаяли. В ванной, занятая своей головой (плюс живот), могла просто не услышать.
Матвей исчез. Испарился, сгорел в невидимом пламени. Мог бы случайно забыть что-то. Постучаться к ней в ванную. Тук-тук, здравствуйте, козлята… Она бы, конечно, всё равно не впустила.
А Сожженный всё спал.
Она даже испугалась. Показалось… глупость, конечно. Так неподвижно, так мертво лежал. А может… Ну вот еще одна идиотская мысль. Что Матвей… Что Матвей его… Пока она там мылась. И поэтому так быстро и незаметно исчез. Не оставляя улик. Глупость, чушь. Еще раз посмотрела на Сожженного.
Обычный сон его всегда был живым. Лицо шевелилось, рот приоткрывался, в носу посвистывало. Теперь он лежал не так.
– Фархад!
Почему она позвала его старым именем? Почему не позвала, скажем, Томасом? Он любил это имя больше остальных. И экскурсантам так представлялся: Томас. На «Фархад» – мрачнел и уходил в себя. Зачем она так его позвала? Она не знала.
Он лежал, длинный и неподвижный. Звук его имени прошел куда-то мимо него и разлетелся мелкой акустической пылью.
Она смотрела на Сожженного. Потом наклонилась и прижалась лицом к его плечу.
Сожженный приоткрыл глаза.
Она молча поднялась и ушла в ванную, врубила на полный напор воду. Болело сердце. Очень болело сердце.
49
Они завтракали. Или обедали: доедали жаркое, которое приготовил вечером Матвей из дичи. Кто был автором жаркого, она не стала уточнять.
Оказалось… оказалось, у Сожженного был сильнейший приступ головной боли, вечером и ночью. Таблетки и даже укол (умел делать себе внутривенные) не помогли, вот и приехал раньше. На автопилоте, по его словам. А экскурсанты? Он пожал плечами, доел остатки жаркого, встал. Вокруг стола ходили собаки.
Он ничего не помнил. Как доехал, как вошел в дом. Как разделся и повалился на постель. Только боль.
Она хотела спросить, не «снилось» ли ему что-нибудь. Но не стала. Зачем?
– Вот именно, – зачем-то сказала вслух.
Сожженный посмотрел на нее, но промолчал. Остатки вчерашней боли еще тускло светились в его глазах.
Последующие четыре дня она постепенно отвыкала от Матвея и снова привыкала к Сожженному, к его рукам, голосу, разбросанной одежде. Снова училась трогать его руки, собирать его вещи, прижиматься к его плечу…
Новостей от Матвея не было. Никаких. Появился в ее жизни, покружился вокруг ее живота, облил нежностью, исчез.
Сожженный что-то чувствовал. Может, даже знал. А может (тут сердце начинало колотиться), вообще всё это подстроил. Глупость, конечно.
Отгоняла от себя эти мысли и гладила собак.
Новость пришла на четвертый день.
Вернулся Сожженный, молча снял обувь.
Она посмотрела на него и всё поняла.
Она знала это слегка виноватое выражение. С этим же выражением ей когда-то сообщили о смерти отца. Легкая виноватость живых перед умершими. Особенно перед внезапно умершими.
Сожженный постоял посреди комнаты под люстрой. Перекрестился. Лицо его казалось снова обычным, и это было еще хуже.
– Мат… – Она сглотнула. – Что-то с Матвеем?
– Да, – сказал он. Помолчал. – Погиб на охоте, в горах.
Назвал место, где его нашли. Сообщил
